Лишь к утру следующего дня Лариса смогла подумать о том, куда им податься. Ей предлагали переехать на левый берег. Сначала она согласилась, но когда увидела Волгу, серую, дымную, покрытую всплесками огня и воды, то переправа испугала ее. Ей показалось, что она должна взять своего мальчика и, подняв его над головой, пойти навстречу вражескому обстрелу.
Многие жители бежали с детьми в голую степь, точно во время землетрясения, и Лариса подумала о своем полевом госпитале… Воспоминание об Аржанове вызвало у нее новую боль и вместе с тем стыд. Теперь она готова была обвинить себя в том, что, увлекшись этим человеком, не узнала вовремя, уехали ли ее дети. Мысль о том, что она стремилась к нему, когда дорогие ей беспомощные существа были оставлены на произвол судьбы, одна эта мысль приводила Ларису в неистовое отчаяние.
И все-таки молодая женщина решила вернуться в госпиталь: там сейчас было единственное убежище для ее ребенка и работа, которую надо выполнять по долгу воинской службы.
— Ой, Иван Иванович! — воскликнул Леня Мотин, по-бабьи всплеснув ладонями, и захлопотал, толкая всех острыми локтями.
— Мотин, не суетись! Давай сюда по порядку: спирт, скальпель, бинты, — властно распоряжалась Софья Вениаминовна.
Иван Иванович в это время нетерпеливо смотрел на дверь, завешенную простыней.
— Здравствуйте, Лариса Петровна! — волнуясь сказал он, увидев знакомую руку и полуобернутую назад гордую голову; входя в перевязочную, Фирсова заканчивала с кем-то разговор.
Когда она подошла, Иван Иванович поразился ее сурово-отчужденному выражению. Перед ним стояла совсем другая женщина. Перемена в ее лице, точно обтаявшем за последние дни, тоже поразила его. Огромными стали глаза — широкий траур ресниц еще увеличивал их, — почти просвечивали полукружия век и тонкие крылья заострившегося носа, а горькие складочки отяжеляли углы скорбно сомкнутых губ. Это было лицо смертельно раненного человека, и тем не менее оно было прекрасно!
«Милая! Бедная моя! Сколько пришлось тебе перестрадать!»
Иван Иванович даже забыл, что его ранило, смотрел на Фирсову, ощущал прикосновения ее рук, и наперекор всему росло в нем желание большой любви и счастья.
— Удачный случай, — сказала Лариса Софье Вениаминовне, обращая к ней глаза, которые, кажется, никогда не освещались блеском улыбки.
«Очень удачный, — мысленно повторил Иван Иванович, следя, как она привычным жестом надевала белую маску. — Хоть это помогло увидеть тебя вблизи!»
Но глаза женщины напоминают ему о ее горе, и лицо его тоже тускнеет.
— Вам хуже? — тревожно спрашивает Софья Вениаминовна, отыскивая кончиками пальцев биение его пульса. — Нет, ничего, — отвечает она сама себе. — Держите голову, вот так. Сейчас мы все устроим. И до утра придется вам здесь полежать…
— Лариса Петровна, товарищ Решетов вызывает вас в операционную, — сказал среди ночи Леня Мотин.
Иван Иванович, лежавший на нарах в угловом отсеке, увидел, как Лариса осторожно высвободила руку из ручонок спавшего сына, возле которого прикорнула не раздеваясь, как прикрыла его серым солдатским одеялом, поправила прическу и быстрой походкой прошла между нарами. Иван Иванович ждал: может быть, подойдет, спросит о самочувствии… хоть взглянет мимоходом. Он бы подошел и спросил любого из своих врачей. Пусть пустячная была бы царапина, но спросил бы. А она — нет. Ушла!
— Мама! — испуганно позвал сразу проснувшийся Алеша.
Иван Иванович шевельнулся — встать, но возле мальчика появился Леня Мотин.
— Спи, хлопчик. Мамочка ушла на работу.
— Я боюсь, когда она уходит… Уйдет и не придет… Как бабушка…
— Не надо вспоминать, Лешечка! — сказал Леня Мотин, садясь возле на койку и по-матерински поглаживая круглую головку, темневшую на подушке. — На войне всегда так: сегодня живой, а завтра нету.
— Мы дома жили…
— Что поделаешь, раз война пришла прямо в дом. Вот прогоним фашистов, и опять хорошо у нас будет.
— А командир живой, которого в лицо ранили?
— Нет, умер. Только что унесли.
— Мой папа тоже командир. Танкист. Мамочка была веселая, когда мы жили вместе. Один раз она смеялась даже до слез. Это когда мы с папой устроили театр, я нарочно играл на пианино, а он плясал. Он покупал нам игрушки и носил нас на руках. Меня, Таню, мамочку тоже носил… Или всех сразу…
Душно в блиндаже. Пахнет лекарствами, стонут раненые. За занавеской, в перевязочной, дежурная сестра выговаривает за что-то санитару, который пришел сменить Леню Мотина. И сквозь все звуки пробивается тоненький встревоженный детский голосок:
— Моего папу тоже ведь могут убить?
— Спи, хлопчик, спи!
«До чего хорош этот Леня Мотин, — думает Иван Иванович. — Вот такой же хороший парень был Никита Бурцев».
В откосах балки норы блиндажей. Возле одного из них устроена полевая кухня: низкий навес под тростниковой крышей, сверху слегка прикрытый дерном, печь из кирпичей. Труба от печи выведена по земле в сторону, топить приказано с опаской, главным образом по ночам. А чего тут опасаться, когда кругом дымят пожары? Но ночью и перед рассветом был сильный артобстрел, бомбили самолеты, и кухня с завтраком запоздала.
Тамара Спирина дула на шипевшие дрова, щурила глаза, влажные от едкого дыма. Поварской колпак ее сбился на затылок, курносое лицо под колечками кудряшек все раскраснелось и было запачкано сажей.
— Тьфу, пропасть! — сказала она, поднимаясь. — Кругом сушь — воробью напиться негде, а из дров вода течет. Чтоб этому помпохозу тюрьма приснилась! Где он такой коряжник раздобыл, что никакая разжига не берет?! Не иначе как с переправы…
Мелькнув на солнце белым халатом, повариха исчезла в блиндаже, вынесла маленький красный сундучок, вынула из него желтые и черные трубочки, похожие на макароны, и сунула их в дрова. Послышался быстрый энергичный шорох; огонь, словно разбуженный, светло ворохнулся в топке.
— То-то! — сказала довольная Тамара и вздрогнула, услышав за спиной шаги.
— Здравствуй, царь-баба! — приветствовал ее подходивший Логунов.
— Здравствуйте! — степенно ответила Тамара. За последнее время она очень располнела на поварской должности, хотя ни душевные ее переживания, ни фронтовая обстановка не располагали к этому.
— Что запоздали с завтраком? — уже строго спросил Логунов. — Раненые нервничают.
— Товарищ комиссар, я сроду не запаздывала, но продукты привезли с опозданием. А тут бомбежка… Не стану же я готовить с песком пополам. Да еще дрова — хоть плачь! Течет с них вода живая.
— Горят ведь! — возразил Логунов, глянув на печь, до половины врытую в землю.
— Горят, теперь раздула… Вы бы шли, товарищ комиссар, а то заметят дымок, да и шарахнут сюда.
Разговаривая, Тамара засыпала крупы в котел для каши, проходя по своей «рабочей точке», задвинула пинком беспокоивший ее сундучок под лавку.
— Скажите, как мне пройти к начальнику госпиталя? — послышался звонкий девичий голос.
Логунов круто обернулся.
На тропе, идущей по дну балки, стояла девушка с вещевым мешком в руке…
— Варенька! — крикнул Логунов и, почти не прихрамывая, подбежал к ней.
Он сразу узнал ее, хотя ничего похожего на прежнюю Варю Громову не было. Только глаза, удлиненные, глянцево-черные, в густых щеточках ресниц. Но и глаза не те: исчезло доброе, доверчивое выражение, исчез задорный блеск юности. Все лицо Варвары, похудевшее, покрытое густым загаром, выражало глубокую серьезность; и не то усталость, не то скрытое душевное страдание сказывались в опущенных уголках твердо сжатого молодого рта. Платон даже не разглядел, во что она была одета, так рванулся к ней.