— Сейчас закончим, — сказал он, снова пораженный волей раненого к жизни: ведь в чем только душа держится! — Как у него самочувствие?
— Дышит, — сообщил Денис Антонович, вытирая испарину, затопившую закрытые глаза Чумакова. — Держится, дорогой дружочек! Такой, если его выходить, зубами будет грызть врага.
Лариса молчала, но всем сердцем отзывалась на каждое движение хирурга, каждый вздох раненого. Этот случай и на нее подействовал потрясающе.
«Какая сила сопротивления проявляется в народе! Вон что накипело!» «Аржанов, ты это брось! Мне еще надо…» — звучали в ее ушах слова бронебойщика. Как он вбежал, полумертвый, и с верой в хирурга повалился на стол! А Аржанов сразу бросился к нему и без колебания приступил к операции. «Мне еще надо!» Что же ему надо? С врагом еще не расквитался… Да, вот здесь, правильно! — Лариса ловко перехватывает крючок, чтобы облегчить хирургу подход к ране. — Прекрасно, дорогой Иван Иванович! Большое, доброе чувство к нему опять пробивается из глубины ее исстрадавшейся души. Мельком она взглядывает на его лицо, самозабвенно занятого человека. Но он ощущает даже этот мимолетный взгляд — операция почти закончена — и вскидывает ресницы. Глаза Ларисы уже опущены — снова также сурово замкнута, и уже привычная стесненность перед нею охватывает Ивана Ивановича.
Когда Чумакова унесли в госпитальный взвод, в операционной наступило минутное затишье.
— Так что же творится под Бузиновкой? — спросила Софья Шефер. Смуглое подвижно-выразительное ее лицо было отмечено общим оживлением, вызванным необычным случаем с бронебойщиком.
— Бузиновку все-таки сдали, — погрустнев, ответил Хижняк — он по рассказам раненых был всегда в курсе событий. — Нападение с юга тоже усилилось. Не зря нам дан приказ перебираться в Сталинград.
— Сегодня ночью я впервые плакал возле операционного стола. — Злобин обвел товарищей ясным взглядом, но губы его болезненно изогнулись. — Понимаете… Командир взвода пулеметчиков, который держал одну высотку… В прошлую ночь, расстреляв все патроны, они прорвались из окружения, приняв гранатный бой. И вот этот раненый умер у меня под ножом, и я не выдержал — заплакал от злой обиды на самого себя. Солдаты сильнее нас, хирургов, — они сплошь и рядом творят чудеса!
«Да, это верно!» — подумал Иван Иванович, но тут же вспомнил, как сегодня отходили войска с юго-западного рубежа… День стоял жаркий, ветреный, голубой. На косогоре — плетни, саманные избушки, заволоченные клубящимися облаками желтой пыли: песчаный буран словно с цепи сорвался и понесся по улице степного поселка. Катились сквозь пыль пушки, ехала мотопехота. А где-то бухала да бухала артиллерия…
— Не понимаю я наших генералов! — неожиданно для всех вскипел Иван Иванович. — С такими солдатами — и отступают! Украину отдали, Крым отдали, Центральную Черноземную область по Воронеж у нас отхватили. Ростовскую всю отняли и Кубань… Ведь немцы-то уже на Кавказе. К Моздоку добрались!
— Зачем же паника? Отходим, но изматываем силы врага, — возразил Смольников, случайно зашедший в операционную. — У нас свой тактический маневр. Отдавал Кутузов Москву, и не погибла от этого Россия! А мы тем более… нам тем более не страшно.
— Ведь уже к Волге в Сталинград отходим! — вмешалась Софья.
— Если понадобится, отойдем и на Урал. Оттуда будем бить.
— Кто же кого будет тогда бить? — спросил Иван Иванович, возмущенный словами Смольникова.
В это время в операционную ввели раненого, который рвался от санитаров как безумный и громко стонал.
— Что с ним? — Злобин не без усилия овладел его правой рукой со сбитой, раздерганной повязкой. — Та-ак! Отстрелено два пальца, и кисть раздроблена. Иван Иванович, взгляните-ка!..
Аржанов, еще не перекипев, подошел и тоже осмотрел раненую руку и с ладони, и с тыльной стороны.
— Чистая работа! Не зря его сюда послали из перевязочной! Через доску стрелял?! — резко спросил он самострельщика и к Смольникову: — Вот ваша армия, с которой вы собираетесь воевать на Урале! А наша армия — это бронебойщик Чумаков. Мы с Чумаковым за Волгу не пойдем.
— Верно! — сказала Лариса. — «Отойдем на Урал»… Надо же придумать такое!
Иван Иванович взглянул на нее, потом на Варю и Платона Логунова, вошедшего в блиндаж с какой-то бумагой в руке. Снова сошлись их жизненные дорожки, но теперь, пожалуй, еще теснее…
Лариса с помощью Вари поправила повязку на раненом. Вдвоем они приподняли его и, бережно положив на носилки, понесли к выходу. Недавно тесно заселенное подземелье опустело: госпиталь перебирался на новое место, к берегу Волги. Сумерки, грязные от дыма и пыли, быстро густели. В распахнутые двери блиндажей виднелись красные отблески света, точно тлела в глубине колеблемая взрывами земля. Грохот близкого боя заглушал гудение машин и стоны раненых. Грузились спешно. Машины, возвращавшиеся с передовой, не могли ожидать, и шоферы помогали врачам и сестрам.
— Добрый вечер, сестричка! — сказал Варваре шофер богатырского сложения. Пилотка ухарски сидела на его голове, грудь над туго затянутым поясным ремнем была необъятно широка. — Я Петя Растокин, — напомнил он, склоняясь к уху девушки.
Но Варвара и так уже узнала веселого здоровяка, с которым ездила за Волгу, кивнула ему и снова побежала в блиндаж. Навстречу ей двигался раненый с забинтованным лицом. С одной стороны его вел Леня Мотин, с другой поддерживал обеими ручонками маленький Алеша.
Когда самолеты врага с воем проносились над площадкой госпиталя, черные глаза ребенка, похожего в такие минуты на беззащитного зайчика, косились на них настороженно и боязливо. Обнаглевшие эти самолеты летали совсем низко, уже сровняв поселок с землей.
— Я бы их из ба-а-льшой пушки! — храбрясь, говорил Алеша Мотину.
— Давайте его сюда! — сказал Петя Растокин Варваре, усадив раненого рядом с собой и протягивая к Алеше из кабины широкие ладони. — Ему хорошо будет, и нам не тесно.
Лариса подхватила сына и губами, лицом, всем существом матери ощутила на миг его родную ребяческую теплоту.
— А ты, мама? А дядя Леня? — тревожно спрашивал мальчик.
— Мы… Леня поедет здесь же… в кузове. — Тоскующим взглядом Фирсова посмотрела вслед сынишке и пустилась обратно.
— Устала, Варенька? — спросила она, когда погрузили последних раненых и сами сели в машину.
— Не то что устала, а тяжело… И страшно очень. Смотрите, какие ямы на дорогах. Это воронки такие огромные!
Грузовик тряхнуло, Варя схватилась за руку Фирсовой, прижалась к ней; проработав несколько дней за операционным столом, они сразу поладили и подружились.
— Ах вы, худышки этакие! Но, если вас сложить вместе, получится очень приятная женщина, — сказала Софья, обхватывая их обеих большими мягкими руками. — А я, как наша повариха Томочка, когда жизненные условия отягчаются, полнею — защитные свойства организма!..
Софья с удивительной смелостью, даже беспечностью, никоим образом не напускной, переносила тяготы боевой обстановки. Но вид города подавил и ее: она умолкла. Молчали и остальные, мотаясь в грузовике, бегущем по изрытой дороге, прислушиваясь к утробному уханью пушек на северо-западных окраинах. Грудами камней, дымящими пепелищами раскинулся перед ними разрушенный Сталинград. Над разбитыми кварталами светло горели в вышине ракеты, сброшенные фашистами на парашютах, сгущая тени на загроможденных улицах. Просвечивали на фоне пожаров дыры окон в пустых коробках разрушенных домов, выгоревших после взрывов. Высоко и мрачно колыхался огонь над нефтебазой: горели нефтяные баки. Пылало что-то и на той стороне Волги, и странно было смотреть через ползущие, разорванные ветром клочья дыма, через весь осевший город на широкий разлив реки, окрашенной багровым заревом.
— Все насквозь видно! — глухо сказала Лариса.
— А где наш маршал? — спросил Иван Иванович, узнав ее изменившийся голос, и оглянул людей, стоявших в кузове.
— Алешу взял мой знакомый шофер. Он его доставит в сохранности… — ответила Варвара.