Грузовик вдруг остановился.
— Что там? — вскрикнула Лариса, которая всю дорогу терзалась тем, что поспешила отправить своего мальчика и, охраняя от одной беды, возможно, толкнула в другую.
— Машина впереди в воронку попала, — сообщил водитель, сбегав к месту, где возник затор.
— Разбилась! Разбилась! — с потерянным видом твердила Лариса, и, порываясь выбраться из кузова, цеплялась за плечи товарищей.
Сильные руки бережно взяли ее за локти, приподняв, словно ребенка, перенесли через борт машины и опустили на вспаханный бомбами асфальт. Она растерянно обернулась. Это был Аржанов. Он тоже спрыгнул вниз, ссыпались и остальные…
— Не та машина! — крикнула Ларисе Варвара, увидев кузов и задние колеса грузовика, попавшего в яму.
— Кто-нибудь пострадал? — спросил Иван Иванович Логунова.
— Нет. Тихо тут шли и прямо как с горки съехали.
— Давайте к нам — потеснимся.
— Не стоит, сейчас подойдет тягач и выдернет нашу повозку. Санитарки ушли пешком. Боюсь, не заблудились бы: даже коренные сталинградцы не узнают бывших улиц.
Раздалась команда, все вскочили и, пригибаясь, помчались вперед. Ольга, не ощущая ни тяжести своего тела, ни усталости, бежала вместе с солдатами. Когда она опять упала после перебежки, винтовка, подобранная ею на бегу, вдруг выстрелила сама собой.
«Ох, растяпа!» — подумала Ольга, обозлясь на свою неловкость, но руки ее задрожали, когда она прицеливалась в одного из вражеских солдат, суетившихся вдали возле застрявшей самоходной пушки.
Она не попала ни с первого, ни со второго выстрела и еще целилась, с отвратительным сознанием собственной слабости стреляла и… не попадала. Тогда она вспомнила заметку в газете о снайпере Людмиле Павличенко, убившей в Севастополе около трехсот фашистов. «Как это она смогла? По портрету судя, миловидная, обыкновенная женщина — не гигант какой-нибудь. Что же у меня-то не получается? „Ведь я стреляла по мишеням! Норму ГТО сдавала“».
В бою Ольга очутилась случайно: воинская часть в районе станицы Клетской, куда она ездила по заданию дивизионной газеты, попала в окружение…
Когда бойцы пробивались из окруженного хутора, она была сосредоточена только на том, как бы ей не отстать от них, и делала все, подражая солдатам. Страх томил ее сердце, но она казалась храброй, когда устремлялась вперед. Теперь ощущение стыда за свои промахи и злая ненависть к врагу подавили и чувство страха.
Рукопашная схватка в колхозном саду, помятом проходившими танками, где аромат раздавленных яблок перебивал даже запах пороха, заставила ее обороняться по-настоящему. Высокий, грудастый фашист с белым, как тесто, лицом наскочил на нее, замахнувшись прикладом автомата. Ольга увернулась и сама, стремясь предотвратить что-то страшное, без прицела в упор выстрелила в него. Он сразу пошатнулся. Но Ольга не поверила, что убила, и с ожесточением выстрелила в него еще раз…
— Теперь вы приняли боевое крещение, — серьезно сказал ей командир батальона, когда они устроили привал на берегу донского притока, в кустарнике, тоже помятом танками.
Ольга искоса взглянула на командира и неожиданно заплакала. Слезы так и полились сквозь тонкие пальцы на колени, обтянутые юбчонкой, и, пожилой, видавший виды майор усомнился на миг: не померещилось ли ему в горячке боя, что Ольга Строганова убила фашиста?
— Что с нами сделали, сво-олочи! — с трудом проговорила она, вздрагивая от подавленных рыданий.
— Не стыдитесь! — кратко сказал он, уразумев ее большое душевное смятение. — Иначе сейчас невозможно. Вы вели себя молодцом.
К вечеру, когда солнце уже клонилось к закату, бросая синеватые тени на правобережье, воинская часть вышла в расположение своей дивизии. Она была сильно потрепана, в поредевшем строю белели повязки раненых, но грязные лица солдат светились радостью. Среди солдат шагала Ольга в гимнастерке, короткой юбке и в сапогах, носки которых побелели, обшарканные о высохшую траву. Она шла, чуть прихрамывая, придерживая ремень винтовки, и зеленые глаза ее ярко блестели на густом загаре лица. Там, позади, где вокруг неожиданно оказались немцы, все выглядело чужим и враждебным: каждый бугор, каждая балка таили опасность. Здесь тоже то и дело взрывались снаряды, и пули сновали, как пчелы на большом пчельнике, но в любом укрытии находился друг.
Бойцам приготовили обед, выдали по сто граммов водки. Ольга сидела вместе с ними в балочке, где скрывались полевые кухни, и ела мясные щи из походного котелка, вытянув натруженные ноги. Она тоже выпила с радости и думала о том, как удачно все кончилось для этих солдат и командиров. Вот выбрались к своим и уже шутят, смеются, как будто и не они бежали там, и падали, и снова бежали, то спотыкаясь на комьях пахоты, то путаясь в жестких травах, и прятались, и нападали на врага, и опрокидывали его с устрашающим ревом.
«Но что же происходит? — гадала Ольга. — В Сталинграде линия обороны оттесняется к Волге. Сначала передавали: бои на подступах, теперь начались уличные бои. А мы здесь, все наступаем. Ни на шаг не продвинулись, но атакуем беспрерывно. Что это значит? Попала я сегодня в переделку!.. Если бы знал Борис!..»
Ей вспомнился такой же вот золотой, только прохладный сентябрьский вечер на Каменушке, когда она, возвращаясь домой с соседнего прииска, увидела Бориса Таврова. Он только что снял тогда гипс со сломанной ноги и впервые шагал без костылей. Санитарка в белом шла за ним следом. И небо вот так же краснело перед закатом. Мучительно-беспокойное выражение лица Ольги смягчилось, и она торопливо закончила обед. Надо было еще уточнить фамилии особо отличившихся бойцов, но прежде чем направиться к командиру батальона, который вывел их из окружения, Ольга достала блокнот и записала свои впечатления, обходя то, что беспокоило ее.
На фронт они с Тавровым попали ранней весной. Бориса отправили в саперную часть, а Ольга попросила дать ей работу в редакции газеты той же дивизии. Дивизия дралась на Керченском полуострове… Тяжелым воспоминанием остался в памяти прорыв гитлеровцев под Керчью… С детства знакомые, но затянутые гарью войны очертания низких в степной части Крыма, точно размытых, гор. Страшная переправа через пролив в условиях окружения возле Камыш-Буруна. С той поры и покатился фронт… Впоследствии дивизию пополнили и бросили на Клетское направление…
Редакция газеты, в которой работала теперь Ольга, находилась километров за семь от передовой, и Ольге приходилось путешествовать то на попутной автомашине, то на мотоцикле, то пешком.
— Серьезная у вас работа! Очень большой отклик имеет, — с ласковой улыбкой сказал ей майор, командир батальона. — Бойцу дорого, чтобы его боевой подвиг послужил примером для других. — Командир задумался. Ясно-голубые глаза его доверчиво распахнулись, преждевременно поседевшие брови взметнулись вверх, собирая на лбу морщины, и весь он стал открытый, добрый, совсем не похожий на того военного, который недавно бросал солдат в атаку, даже морщинки на лбу у него стали иные. — Наши люди и воюют, как будто работают, — сказал он тоже совсем другим голосом, каким, наверное, говорил в кругу своих друзей и домочадцев. — Понимаете, товарищ газетчик? Для нас война — тяжкая, неприятная, но необходимая работа. Поэтому мы можем воевать только честно, без грабежей, без зверства, и на военной страде, как в мирное время, дружим между собой. Поэтому нас волнует слово в печати о товарищах, особенно о тех, кто отмечен посмертно. Пример такого героя действует неотразимо. Значит, не погиб он безвестно. Вы понимаете? Мало того, что грудью родину заслонил, но и живет для будущего. — Глаза майора припоминающе сузились, светло заблестели, но он только мигнул да нахмурился, сводя к переносью привычные морщины. — Почему наступаем все время, хотя и безуспешно? Не скажу, дорогой товарищ. Но, думаю, не зря несем потери. На ответственном участке находимся — отвлекаем силы врага от Сталинградского фронта, шутка сказать! Я всегда как-то жалел женщин, которые на передовую попадают, — добавил майор. — А вас первую не жалею: сильная вы, хотя и расплакались давеча.
— Разрешите представиться! — Офицер с нашивками танкиста поднялся со скамьи и выпрямился перед Ольгой во весь богатырский рост. — Командир танковой бригады Алексей Фирсов.