— На вокзале теперь немецкие минометы стоят! — крикнула она красноармейцам, втащившим их обеих в траншею переднего края. — Передайте скорее: пусть наши бьют по вокзалу! Пусть никого не посылают в подвал на Волго-Донской: там ловушка.
— Как она, Иван Иванович? — с боязнью спросила Лина.
— Контужена. Оглушение сильное. Придется ей полежать немножко, отдохнуть. Ничего, будет жить и работать наша Наташа.
— Вот ты какая! — одобрительно сказал Лине Хижняк. — С такими девчатами я отправился бы куда угодно!
Подошла Варя, молча обняла и поцеловала Лину, поцеловала Наташу, лежавшую пластом на носилках. Лина не поверила уверениям батальонного врача, что все будет в порядке, и потребовала, чтобы Наташу осмотрел Аржанов. Теперь она сразу повеселела.
— Отправляемся домой? — обратился к своему хирургу Хижняк.
Иван Иванович улыбнулся: его позабавило словечко «домой».
— В четыре часа договорились встретиться с Логуновым. Надо на прощанье хоть по сто граммов выпить. Ты придешь, Варя?
Варвара вспыхнула, посмотрела не то заносчиво, не то с упреком.
— Нет, я не смогу. В самом деле, мне невозможно сегодня. И я уже простилась с Платоном Артемовичем.
— А со мной? — спросил Хижняк. — Я ведь тоже отправляюсь туда. Только что Григорий Герасимович сообщил: потребовалось срочно три фельдшера. Двух взяли в соседних медсанбатах, а я — третий.
— Третий! — машинально повторила девушка. «А есть еще третий — лишний между нами», — вспомнились ей слова Таврова, сказанные им на Каменушке. Варе стало тяжело. Хотя она и сказала Логунову, что он для нее то же, что Денис Антонович, но это было не совсем верно: Хижняка она любила больше. Он был для нее как отец родной… «Я тоже „третьей“ оказалась, — подумала она, — и ни с кем, кроме Дениса Антоновича, не могу поделиться своим несчастьем».
— Хорошо, я приду, — пообещала она.
Сизый мрак кутал низовье реки: там горели баржи, выброшенные на мель. В ржавеющей синеве неба, словно голуби, кувыркались, кружились самолеты. Среди них вспыхивали белые клубочки разрывов. С земли это представлялось безобидной игрой… Свет дня, хотя и задымленного, показался Аржанову и Хижняку ослепительным, и они с минуту, жмурясь, постояли в траншее.
Берег надвигался здесь над излучиной реки высокими буграми, разделенными балками. Самым высоким выступом чернела шлаковая гора у завода «Красный Октябрь», дальше за нею виднелась такая же возвышенность на заводе «Баррикады», за которым скрывался в дыму гигант Тракторный.
— Хорош был заводик, а и его подожгли, стервецы! — сказал Хижняк, посмотрев на темневшие богатырским строем трубы «Красного Октября»; левее, над цехами, двигались густые облака дыма, перевитые красными полотнищами огня. — Говорят, направление главного удара фашистов переместилось туда. Что же там происходит, если на нашем рубеже вчера девять атак отбито?!
Маленький домик прилепился к откосу берега. Раньше — крутой подъем по ступеням, выбитым в жесткой земле (только козам прыгать), сейчас по старой тропе — узкая траншейка. На каждом шагу землянки-саманушки, заваленные песком, закиданные бурьяном, — наивно-беспечное ухищрение жителей: авось да не приметит!
Хозяйка домика добровольно стирает белье для госпиталя.
— Беда с бельем, — пожаловалась она Хижняку, сразу угадав в нем душу заботника. — Волга рядом, а за водой ходить только по ночам можно. Ночью и стираем! А сушить когда? Не разрешают белое — маскировка нарушается. Только развешаем — летит. Снимай, значит. Отбомбят — опять вешаем. До того утаскаем — не видно, стирано или нет.
— У нас жительница стирает солдатам, так в развалине сушит.
— И я бы в развалине, да нет ее: все разметали.
— Когда же эвакуируетесь?
Хозяйка простодушно и застенчиво усмехнулась всеми морщинками сухонького лица:
— Боюся. Волга-то кипит от снарядов! Как раз утонешь. Нет, теперь уж все одно: что вам, то и нам.
— Видишь, Денис Антонович, какое убежище! — Иван Иванович распахнул дверцу в стене. — Прямо из горенки вырыта штольня.
— Славно. — Хижняк оглянул маленькое помещение. — После хозяйке пригодится вместо погреба. — Он помолчал, потом сказал тихонько: — Ночью у центральной переправы шарахнула тонная бомба в береговой откос и отвалила целый край. Семь блиндажей засыпало.
— Бывает, — ответил Иван Иванович, отлично понимая ход мыслей фельдшера.
Они разостлали полотенце на столе в штольне и, усевшись на нарах, стали выгружать перед коптилкой содержимое своих походных подсумков. Хлеб. Консервы. С десяток помидоров. Лук. Фляжка разведенного спирта.
— Богато! Вот вам и прощальный пир, — сказал довольный Хижняк, вспарывая ножом консервную банку. — А помните, как нас провожали на Каменушке? — Синие глаза фельдшера заволоклись дымкой. — Наташка моя уже большая теперь. Нынче таких петухов мне нарисовала!.. — Он полез в карман, бережно вынул последние письма.
Иван Иванович взял листок бумаги, исчерканный вдоль и поперек, испещренный какими-то кружками, точками, кривыми квадратами.
— Где же петухи?
— Да сплошь петухи. Это ведь понимать надо! Во всяком случае, карандаш в руке держит уже твердо. Эх, понянчил бы я ее сейчас! Лена пишет: подходит дочка и говорит: «Угадай — что у меня на русском языке?» Открыла рот, а там виноградная косточка. Понимаете? — Лицо фельдшера так и расцвело от отцовской гордости. — Старшие ребятишки ходят в школу, ну и разговоры дома, конечно, об уроках, об отметках. Наташенька и наслушалась, какие предметы они изучают… Но ведь это придумать надо: «Угадай — что у меня на русском языке?»
Друзья помолчали. Каждый думал о своем. Хижняк первый встрепенулся, взглянул на хирурга, увидел туго сведенные брови, суровое и печальное выражение его лица.
— Может, мы с вами больше не увидимся, Иван Иванович. Извините уж… Я хотел вас о Варе спросить… Все-таки она мне вроде дочь родная, и Лена о ней тоже болеет. Как вы думаете о Вареньке?..
Аржанов не ответил, собираясь с мыслями.
— Ей-богу, никого лучше вы не найдете. Чего вам еще нужно? Конечно, может найтись другая, да ведь надо с ее семейным положением считаться!
— С чьим положением, Денис Антонович?
Лицо Хижняка покрылось бурым румянцем, но он не отвел взгляда.
— Хотя бы и Ларисы Петровны. Муж ведь у нее и ребенок. Вот письмо получила… неподходящая для вас статья…
Иван Иванович угрюмо насупился.
— Ох, Денис, Денис! Время ли сейчас решать такое?
— Бросьте вы… Захватило бы, не стали бы рассуждать, — сердито перебил фельдшер. — Если Варенька вам не по душе, сумейте разубедить ее: не я, мол, судьба твоя. А то сохнет девчина, и другие по ней зря сохнут. Ладно, я без намеков: разве плох Платон Логунов? Зачем же вы солнышко от него заслонили?
— И не стыдно тебе, Денис Антонович?
— Чего же мне стыдиться. Я вам всем добра желаю… Люблю, как родных, и хочется мне, чтобы не было в нашем семействе несчастных. Думаете, мало я за вас душой переболел! И моя Лена тоже. До сих пор она мечтает о вашем примирении с Ольгой Павловной.
— А вы?
— Я — против. Чего уж кривыми-то дорогами ходить!
— Это правда. О чем толковать, если там жизнь сложилась дружная…
«Значит, он и сейчас готов примириться с Ольгой… — отметил про себя Хижняк, наконец-таки вспомнив о хозяйстве, и с досадой пропорол финским ножом крышку второй консервной банки. — Вот уж верно говорят: сердцу не прикажешь! Не стану больше вмешиваться, только бередишь зря…»
Фельдшер налил стопки и посмотрел на часы: шел уже пятый.
— Задержался что-то Платон Артемович. И Вареньки нет… Ан идет! — обрадовался Хижняк, оглядываясь на дверь, где послышались четкие мужские шаги. — Точно! Он!
Но Иван Иванович и сам уже видел входившего Логунова.
— Ну вот… отправляемся. — Логунов пожал руку Аржанову, обнял Хижняка, крепко встряхнул его. — Ох, старина! Какой ты сивый стал!
— Небось, тут и побуреешь и поседеешь, — добродушно пошутил Денис Антонович.