— Алешеньку поцелуйте за нас! — попросила Лина, улыбаясь всем своим светлым личиком — загар никак не пристает к ее нежной коже.
Ботинки у девчат растоптались, ободрались, береты пропылились, грязные от ползанья по земле комбинезоны залатаны на локтях и коленях, но тем ярче бросается в глаза цветущая молодость подружек. Лариса много старше, но строгое, выразительное лицо ее даже рядом с этими юными девушками невольно останавливает взгляд.
Она отстает от них и с минуту смотрит в сторону заводов, откуда идет сплошной дикий гул и обвальный грохот. Черная завеса колышется там, заволакивая и берег, и реку с островами, и Заволжье.
«Нам трудно. На Мамаевом кургане трудно. Везде тяжело! Но как люди держат заводы, даже представить невозможно, — думает Лариса, торопливо шагая по ходу сообщения. — Фашисты давят там всей своей мощной техникой и живой силой».
Госпитальное отделение помещалось рядом с операционной, в штольне, устроенной в обрыве балки. Сейчас саперы соединили их одним подземным коридором. Они только что закончили проходку и уносили от штольни оставшиеся бревна и доски.
Возле наружного входа Леня Мотин домывал пол. В больших сапогах-вездеходах, в нижней рубашке, выбившейся из-за пояса, с высоко засученными рукавами, он старательно водил по доскам ветошным жгутом, гоня к порогу лужу грязной воды.
— Дай-ка мне! Дай-ка я! — бойко вызвалась Паручиха, выходя из глубины подземелья. — Терпеть не могу, когда мужик пол моет! Тряпку одной рукой держит и крутит ею, как черт в болоте…
— Ты видела черта-то? — спросил Мотин, смущенно улыбаясь доктору Ларисе Петровне.
— Я все видела! Чертей этих — и еще хуже того — вон по всему берегу! Покуда им не собьем рога, все будем как в аду гореть, — отвечала Паручиха, уже завладев тряпкой. — Теперь вот присмотрелась, насмелилась и из ущелья стала выходить, — похвасталась она.
— Тебя Вовка привел, — возразил Мотин.
— А хотя бы и Вовка… Он от смертушки не заслонит!
Лариса, радуясь предстоящей встрече с сыном, прошла в палату, и снова овладела ею мучительная мысль о том, как трудно здесь ее мальчику. Без воздуха, без солнца, среди запаха лекарств и мигания коптилок ребенок стал похож на бледный росток картофеля в подполье. Сегодня он почему-то не бежал навстречу матери. Она подошла к своим больным, порасспросила дежурную сестру, сама проверила их пульс и состояние повязок, разговаривая о деле, подсознательно прислушивалась — ждала сына, затем направилась в маленький отсек, отделенный перегородкой от общей палаты. Она уже догадалась: у Алеши сегодня гость — Вовка из «мирного» подвала.
На столе горела большая коптилка из снарядной гильзы, освещая горку чистой посуды, раскрытую книгу и двух мальчиков, сидевших в обнимку на табурете. Значит, подружились. Над столом аптечка, по стенам две узенькие койки. На одной спят Леня Мотин и Алеша, на другой — по очереди палатные врачи и сестры. Нет, сын хирурга Фирсовой неплохо живет!
— Мамочка! — вскрикнул Алеша, подбегая.
Лариса подхватила его на руки и присела с ним на аккуратно заправленную койку.
— Это Вова Паручин. Он принес мне гильзы от бронебойки, — говорил Алеша, ласкаясь к матери. — Смотри, какие стаканчики!
Лариса посмотрела на «стаканчики», потом на Вову Паручина. Она сразу узнала вихрастого, веснушчатого, хроменького мальчугана, который сновал повсюду, будучи своим человеком и в солдатских блиндажах, и под крышей мельницы, по-прежнему гордо стоявшей среди развалин.
— Как поживает наша Виктория? — спросила Лариса, нежно перебирая мягкие волосы сынишки.
— А что ей делается? — солидно ответил Вовка. — Титьку сосет да пеленки марает — вот и вся ее забота.
— Это та девочка, которая родилась под берегом? — сразу весело насторожился Алеша. — Помнишь, ты мне говорила?
— Да! Маленькая девочка, которую назвали Виктория. Она еще головку не умеет держать.
— Держит! Нынче ее мать ходила по воду, велела мне понянчиться, если заревет. Я маленько понянчил. — Вовка улыбнулся снисходительно при этом воспоминании, но задорное, курносое лицо его выразило и некоторую нежность. — Она головкой-то так и болтает и все норовит губами за щеку схватить. Смешная девчонка!
— Мне бы ее посмотреть! Я бы тоже понянчил. Я люблю маленьких. Любил, — задумчиво поправился мальчик с таким видом, будто все у него уже было в прошлом. — Я даже не знал, что на войне родятся.
— Родятся! — Вовка продолжал сидеть на табурете, свесив недостающие до полу ноги в стоптанных донельзя ботинках. — Бойцы смеются: мол, девчонка к нам на парашюте слетела, а ее мать родила. Я сам слышал, как она стонала. Вот так стонала!
— Значит, смешная наша Витуся? — улыбаясь сквозь подступившие слезы, поспешила перевести разговор Лариса.
— Прямо умора! Наверно, боевая будет, вроде девчат, которые ловят людей на Волге.
— Как ловят? — спросил Алеша.
— Из воды вытаскивают, когда разобьется баржа или катер. Наденут спасательный пояс, веревку через плечи — и пошел! Ночью на крик плывут. На них нацепятся, будто рыба на наживку, а с берега тащат. Я тоже тащил. Веревка натянется, аж дрожит. Там одна цыганка есть — Дуся. Тонкая, как щука. И плавает, ровно щука. Ее бомбой не утопишь. Поплыла раз и никого не схватила, не успела. Выплыла обратно. Глаза — вот, по кулаку. И заплакала. Обидно же, что все утонули.
— Цыгане — это те, что ездят? — Алеша, крепко обхватив ручонками шею матери, прижался к ней: он не мог представить, как это бросают в воду девушек на веревке вместо наживки, да еще ночью, и ему стало страшновато.
А Вовка продолжал спокойно и самоуверенно:
— Тошно им, значит, цыганам-то на месте жить. Дуся ушла от них, выучилась на токаря. Теперь санитаркой работает. А отец ее за Волгу уехал с табором. Я его видел. Черный тоже, только большо-ой! Усищи длинные, как у жука, аж до плеч… Штаны… не разберешь, юбка это или штаны. Больно широкие! Настоящий атаман цыганский. Его рабочие спрашивали: «До каких пор вы ездить-то будете?» — «До тех, говорит, пока земля стоит. Нас, говорит, сам Сталин агитировал, а напоследок сказал: „Пусть ездят, будь они прокляты!“»
— Цыган врет, конечно, — сказала Лариса. — А ты, Вова, приходи к Алеше чаще.
— Будет время, загляну, — важно пообещал Вовка. — Хочешь, я тебе губную гармошку у немцев стащу? — неожиданно спросил он Алешу. — У них всякого барахла — завались. Все с собой тащат. Только открытки у них почему-то одна срамота. Ну, просто срамота! Мне бойцы не велели их брать. А гармошки занятные. Достать гармошку?
— На гармошке я не играю… Я только на пианино.
— Ты? — Вовка с изумлением уставился на маленького мальчика. — Посмотрел бы я, как ты играешь на пианине! Что-то не похоже…
— Он правда играет, — сказала Фирсова, отдыхая душой около детей. — Он хорошо… играл…
— Скажи пожалуйста! Ну, пианину я достать не смогу. Знаю, где есть, да ведь в кармане ее не унесешь!
Лариса смеялась. Серые глаза ее так и сияли материнской лаской. Она достала из кармана шинели сверток, в котором оказались яблоко, кусок хлеба и плитка шоколада, взяла нож и разделила все на две равные части.
— Это тебе, — сказала она, подвигая половину угощения Вовке. — А это Алеше.
Вовка застеснялся. Он чувствовал себя бойцом, разведчиком, с ним по-серьезному разговаривали командиры, но ему было всего одиннадцать лет, и он взял гостинцы.
— А Лёне? — спохватился Алеша, когда Вовка ушел. Ему попросту стало стыдно, что, увлеченный новым знакомством, он забыл о своем старом дружке.
— Лёне потом…
— Нет, сейчас надо! — Маленькие ловкие пальчики разломили шоколад на дольки. — Это мне, это тебе, это Лёне, это дяде Прохору, это Лукичу. А это? — Алеша подумал и сказал серьезно. — Это опять мне.
Лариса глядела на сына и думала: «До чего же он похож на отца!»
— Почему ты так смотришь?
— Ты очень похож на папу…
Минуточку помолчали.
— Леня говорил, что наши танки всех сильнее. Правда?