Светится впереди огнями пожаров и взрывов, цветными дорожками трассирующих пуль и снарядов, вспышками ракет гигантская излучина берега. Но там, куда идут моряки, сравнительно тихо. И ракет меньше. Это облегчит переправу…
Темнеют на мели у песчаной косы лодки, понтоны, катера. Батальоны морской пехоты начинают посадку.
Осторожно всплескивая, бредут моряки по черной воде, оберегая оружие. Из рук в руки передают пулеметы, трубы и плиты минометов. Ловко и быстро размещаются сами — смелая, сильная, обстрелянная молодежь.
Хочется курить, но нельзя… Нетерпеливо всматриваются острые глаза в смутно выступающий обрыв берега. Тяжко комсомольской братве держать тут оборону. И руки невольно крепче сжимают автомат, сильнее бьется сердце: враг впереди… Слышно, шаркнули о берег первые лодки, впритирку к обгорелым причалам подходят катера. Темно и тихо. Слышно даже, как ругается капитан катера: некому принять чалку. Матросы сами, выскочив из лодок, подхватывают канаты. Подходят буксиры. Моряков ли учить тому, как вести себя на причале, — выгружаются мгновенно. Странно, что никто не встречает их на переправе, но направление известно, задача ясна. Батальоны еще на левом берегу разбились на штурмовые группы, и сейчас, словно ветром, снесло с судов людей и вооружение.
Но вдруг взлетели, зажглись над берегом чужие ракеты, сквозь плывущую дымку выделились береговые бугры, воронки, бревна развороченных блиндажей, разбросанные трупы, и не успели моряки перевести дыхание, сверху, с кручи, ударил огонь.
Было лишь одно мгновение растерянности…
— Занимать оборону! — раздалась команда, и морская пехота залегла.
Хорошо, что на берегу такой хаос: на ровном месте всех покосили бы пулеметные очереди. Лежа, огляделись моряки и стали расползаться, растекаться по черным углам и щелям. В воронку, в разбитый блиндаж, в траншеи соединительных ходов. Назад не обернулся никто, да и нечего там было делать: загорелись, пошли на дно, в щепы разлетались суда.
Что это? Предательство. Нет, здесь стояли сибирские части, здесь дралось рабочее ополчение, сюда пришла комсомольская дивизия. Измены быть не могло! Значит, прорыв, и победила хитрость хорошо осведомленного врага. Сигнализировали же! Просили подкрепления! Но враг рассчитывал на панику, на неразбериху, а тут оказалось иное.
Повсюду сверкает огонь, и летят комья земли. А моряки закрепляются, окапываются. Минута, другая, и начали работать их минометы, взметнулись сигналы:
— На Тракторном прорыв. Стоим на кромке берега. Бейте по бугру — там немцы.
— Что? Повторите! Не может быть!.. — Чуйков с силой сжал телефонную трубку. Только отлегло одно — отбиты все атаки на Мамаевом кургане, — и вдруг, словно обухом по голове: сдан Тракторный. Даже в ушах зашумело.
Адъютант подбежал, испуганный смертельной бледностью командарма, но тот уже пришел в себя, положил трубку полевого телефона и снова протянул руку — зазвонил второй…
Адъютант затаил дыхание в ожидании недоброй вести, а Чуйков слушал и подавленным голосом спрашивал:
— Бригада попала под удар? А дивизия? Что стало с дивизией? Пробились? Сколько? А штаб дивизии? А комдив? Ну, ясно… В первую очередь. Как же штурмовые группы? Не имеет понятия? Почему не имеет понятия? Вот как! Бойцы даже не знают ничего о штурмовых группах.
Блиндаж командного пункта заполнялся людьми. Тихо входили работники штаба и политотдела армии — всех пронзило известие — сдан Тракторный!
— Тракторный сдан — не беда: возьмем обратно, — сказал Чуйков, поднимаясь. — Беда — много людей положили, и каких людей! Их обратно не вернем.
Слезы глубокого сожаления затуманили его взгляд. Он опустил голову, пряди косматых волос свалились на широкий лоб. И все в блиндаже встали, сняли фуражки.
Чуйков справился с волнением, сказал гневно:
— Вот они, любители парадного строя! Страшно подумать: тысячи матерей и отцов не получат даже извещений о смерти своих сыновей. А мы туда еще морскую бригаду подбросили!
Он крепко потер лоб, машинально провел ладонью по волосам… Шинель его и сапоги были выпачканы землей: только что вернулся с Мамаева кургана.
— Давайте кого-нибудь из тех, кто пробился с Тракторного.
Когда они вошли: раненый офицер штаба, молодой лейтенант — командир минометной роты, и боец со шрамом на лице, — холодок волнения опалил людей, находившихся в блиндаже командного пункта. Только Чуйков остался сидеть неподвижно, буравя взглядом вошедших.
— Что там у вас произошло? Да вы садитесь! Садитесь все, — мягко приказал он, заметив, что солдат и офицеры находились в состоянии крайнего душевного и физического угнетения. — Ну, рассказывайте! — обратился он к работнику штаба.
— Мы переправились… — Офицер помолчал — ему трудно было говорить. — Потери сравнительно небольшие понесли… при форсировании водного рубежа. Переправа началась в ночь на двенадцатое. Четырнадцатого октября мы уже заняли линию обороны, согласно полученному заданию.
— Как вы ее заняли? — спросил Чуйков, не смотря в лицо офицера, который терялся под его взглядом.
— Развернулись обычным строевым порядком…
— Так, так! А штурмовые группы?
— Мы не перестроились. Штаб поместился вот здесь. — Офицер придвинулся к карте, присмотрелся и показал. — Полки расположились вот так. — Он снова сделал отметки ногтем.
Чуйков тут же поставил кружки и точку карандашом и уже сам начал отмечать дальше.
— Батареи были поставлены вот тут, минометные роты — сюда, пулеметные роты вот так расположились…
Офицер слушал и кивал головой, губы его болезненно кривились.
— Что произошло, когда вы заняли оборону?
— Сначала шли обычные бои. С утра мы отбили четыре атаки… А потом началось… К двенадцати часам дня половина расчетов нашей легкой артиллерии была уже подавлена.
— Это мне сообщали, — сурово хмурясь, сказал Чуйков.
— А в шестнадцать ноль-ноль сразу начался разгром. Фашисты нанесли сильнейший бомбовый удар по штабу дивизии и одновременно подавили минометные и пулеметные роты и остатки батарей, бросив против нас более двухсот танков. Противник прорывается к штабу. Я остался жив потому, что был направлен с поручением в полк, но по дороге меня ранили… За это время противник бомбил и атаковал полки, неся огромные потери и бросая в бой все новые силы. Меня подобрали и вытащили с заводской территории солдаты.
Командующий армией посмотрел на солдата.
— Командир взвода Василий Востриков, — сказал комсомолец, вскакивая.
— Вольно! Садись. Вы знали, товарищ Востриков, о том, что нужно перестроиться на штурмовые группы?
Лицо комсомольца с полукруглым шрамом на щеке выразило растерянность.
— Мы об этих группах услыхали только здесь, у вас.
— Где были ранены? — неожиданно спросил Чуйков, всматриваясь в него.
— Ранен? Это не ранение. — Востриков неловко, даже виновато усмехнулся. — Жеребенок меня ударил. Когда я еще в ремесленном учился.
— Жеребенок… Так, так!
Чуйков тяжело вздохнул, обернулся к штабному офицеру:
— С каким поручением вас послали в полк?
Тот слегка замялся, потом сказал, явно принуждая себя к откровенности:
— В каждый полк направили по связному с приказом: перестроиться так, как нам было предложено на левом берегу.
— Мы шли на позицию в боевом настроении, — продолжал Востриков, когда Чуйков снова обратился к нему. — Мы здорово дрались, товарищ командующий! Но наши силы просто таяли от бомбежки… Потом мы утратили руководство. Я находился во взводе бронебойщиков, согласно строгой специализации по роду оружия, а приходилось отбиваться и от пехоты. Мы сделали вылазку, понесли потери, зато добыли автоматы — там ведь наворочено — жуть! Потом оборонялись чем попало. Трусов у нас не было. За горло брали врага… но не смогли… — Глаза Вострикова налились слезами; забыв о том, что перед ним командующий армией, он рванул себя за воротник гимнастерки и умолк: удушье давило его.