Командующий смотрел на него в угрюмом раздумье. Этакий статный парень с открытым, смелым лицом. Сколько их там полегло таких! Чуйков вспомнил последний разговор по телефону с командиром комсомольской дивизии. Тот просил подкрепления. На вопрос о том, как перестроились, сказал: «Да, сделали все возможное». На самом деле ничего не сделали. Наверно, после этого разговора и были направлены связные с приказами по полкам.
— А вы? — Чуйков посмотрел на командира минометной роты.
— Нас подавили в первую половину дня, товарищ командующий, — отрапортовал тот.
— Здорово! — Чуйков горько усмехнулся и обернулся к вошедшему Родимцеву. — Чуешь, генерал? А твои минометы в штурмовых группах до сих пор бьют по врагу! Вот что значит для военных командиров действовать, не подумав! Мы за это жизнью людей расплачиваемся. Не срывом программы, как в промышленности, не неурожаем, как в сельском хозяйстве, а кровью лучших сыновей народа платим мы за свои промахи. Что там еще? — спросил Чуйков, заметив оживление у телефонов.
— Говорит полковник Горохов. Его бойцы отошли с Тракторного и закрепились на буграх за Мокрой Мечеткой. А сейчас к ним пробился связной из морской бригады, — доложил адъютант.
— Давай! Давай сюда! — Чуйков с легкостью юноши перекинулся к телефону.
В блиндаже стало совсем тихо: разговор шел через левобережье.
— Плохо, плохо получилось, товарищ полковник! Значит, на бугры пришлось отступить? Надеешься удержаться? Ну, держись, плацдарм еще ох как пригодится! Что там у моряков? Попали под обстрел. Заняли оборону? Молодцы! Огоньком поддержим. Да, да! Поддержим всеми мерами.
Чуйков осторожно положил трубку, сказал, заметно просветлев:
— Устояли морячки! Они еще на левом берегу перестроились на штурмовые группы. И только переправились — вцепились под огнем в голый берег. И устояли. Отбились. Сейчас под прикрытием левобережных батарей пробиваются к Горохову.
— Что же мы-то? Что же нас-то? — не то спросил, не то возмутился Востриков.
Сдан Тракторный — эта весть мгновенно облетела побережье Волги. Все знали, как героически держались на Тракторном воинские части Болвинова и Горохова, морская пехота и рабочие отряды, но никто еще не знал о гибели комсомольской дивизии.
С большой тяжестью на душе работал в эту ночь Иван Иванович. Не подвал, не лестничная клетка, не дом сдан, а завод Тракторный!
Бежит человек в гущу боя, замахиваясь гранатой или грозя клинком штыка, но вдруг валится, подрезанный горячим осколком. Небо опрокидывается на него, земля вздыбливается под ним, поднимая его на крутой волне, и мрак окутывает потрясенное сознание. А дальше, если он остался жив, его судьбу решают военные врачи.
Лариса берет ампутационный нож. Не узенький, как перышко, скальпель, а очень большой, очень острый кож, какой пригодился бы и для мясника. Она еще раз осматривает поле операции — размозженную выше колена ногу, — делает круговой разрез, накладывает зажимы, перевязывает сосуды. Затем надевает с двух сторон, словно круглый воротник на обнаженную кость, две стальные пластинки с выемом посередине, отодвигает ими мышцы и принимает у сестры пилку вроде ножовки…
Нужно, чтобы обрезок кости был короче края мышц. Кость не должна выступать наружу, когда мышцы сократятся. Иначе больному угрожает повторная операция.
Санитарка уносит отнятую ногу.
Лариса делает операцию, а в сердце боль: сдан Тракторный! Держатся «Баррикады», упорно сопротивляется «Красный Октябрь», на Мамаевом кургане вон какие штурмы отбиты! А Тракторный сдан, и теперь враг еще в одном месте вышел к Волге, разобщив линию фронта. Болит, тоскует душа, а взгляд сосредоточен, и умелые руки делают свое дело.
Только чуть-чуть стягиваются края широкой раны направляющими швами. Культя не зашивается, чтобы не образовалось затеков. Постепенно рана зарубцуется сама, затянется, как кисет на шнуровке.
Унесли этого раненого, кладут на стол другого. Следующим к Ларисе попадает известный всему фронту снайпер Юшков из дивизии Батюка. Лицо его сплошь забинтовано.
— Что у него? — спрашивает Лариса, слегка отряхивая мокрые руки, и легким шагом подходит к столу.
Наташа, которая привела раненого с Мамаева кургана, сама снимает промокшую насквозь повязку. Что-то изуродованное донельзя вместо лица… И в этой нечеловеческой маске осмысленно блестит голубая, залитая кровью и слезами щелочка — живой, видящий глаз; другой — сплошная рана.
Мгновение женщины смотрят, подавленные. Юшков! Снайпер Юшков, гордость обороны…
— Ничего, дорогой, сейчас мы тебя приведем в порядок! — говорит Лариса, спохватываясь.
Юшков невнятно мычит, стонет, делает движение вытереть глаз грязной рукой.
— Нет, нет, ничего не трогай, — строго говорит Лариса и оборачивается к Варваре: — Помогите мне здесь, Варенька!
Варвара рада услужить хирургу, чтобы скорее облегчить положение Юшкова. Но невольно она завидует уверенности и умению Ларисы.
— Что-нибудь получится? — тихонько спрашивает Наташа, продрогшая под проливным ночным дождем и оттого бледная до синевы.
— Конечно.
Челюстно-лицевые операции всегда привлекали Ларису своей сложностью и наглядными результатами. В этой области она сильнее остальных хирургов госпиталя, которые частенько обращаются к ней за советом.
Она обмывает дезинфицирующим раствором разбитое осколками мины лицо Юшкова, часто меняя тампоны, останавливает кровотечение и при этом спрашивает:
— Есть у тебя жена? Нету? Ну, девушка любимая есть? Я знала, что есть. Вот и нужно сделать все так, чтобы она тебя по-прежнему любила. — Закончив анестезию, Лариса приподнимает переломленную нижнюю челюсть с остатками зубов, осматривает ее и соображает, откуда начать.
Рот превращен в большую зияющую рану. Здесь придется наложить пластиночные швы, чтобы соединить края разорванных мышц и кожи. Предварительно Лариса удаляет зубы, расположенные в линии переломов, и свободные осколки и тут же накладывает проволочные шины для закрепления в правильном положении отломков челюсти.
Очень экономно она обрезает и освежает края ран, затем сшивает их. Только при ранениях лица разрешается в условиях фронта накладывать швы: здесь мышцы и кожа, богатые сосудами, срастаются очень быстро.
Вправляются перебитые хрящи и кости носа, в носовые ходы вводятся две твердые резиновые трубочки.
«А не задет ли здесь мозг?» — думает Лариса, приступая к осмотру раненого глаза.
Осколок, срезав и завернув мышцу верхнего века, вдавил ее вместе с куском брови в наружный угол орбиты, но глазное яблоко каким-то чудом уцелело, и хирург и сестры от души радуются этому. Лариса обмывает раствором обнаруженный ею глаз — ярко-голубой в обезображенном веке.
— Ты видишь этим глазом, Юшков? — спрашивает она.
Юшков отвечает невнятным «угу».
— Чудесно! — И Лариса снова продолжает с помощью Варвары свою кропотливую работу.
Варвара придерживает одно, отводит другое, принимает из рук хирурга то нитку, которой прошита мышца, то крючок. Очертания человеческого лица начинают вырисовываться перед нею. И так тяжело было смотреть Варваре на молодого снайпера, что с каждой вновь возникающей черточкой его лица растет в ее душе теплое чувство к Фирсовой.
«Как она здорово работает! Может быть, и мне пойти потом по челюстно-лицевой хирургии? Снова стал раненый похож на человека: и глаза, и рот, и ноздри на месте».
Варвара тихонько переступает онемевшими ногами. Устали ноги стоять у операционного стола столько часов подряд. Устали уши от непрерывного шума и грохота… А влажно блестящие черные глаза заполнены лаской, вниманием, участием. Если они в самом деле зеркало души, то какая добрая душа отражается в глазах Варвары!..