— Семен? — сразу угадала Лина и, вся похолодев, сразу утратила задорный вид.
— Да, но говорю: не опасно! Моряка убить не так просто.
— Знаю я! Убить хоть кого просто! Я сама пойду за ним.
— Нет, девушка, пойду я.
Хижняк отодвинул сетки от входа, но прежде чем выйти, осторожно высунул сложенный ватник. Пуля сразу цыкнула рядом, прорвав дыру в телогрейке.
— Должно быть, снайпера оставили! — сказал фельдшер и тотчас услышал в той стороне взрыв гранаты.
Кто-то из бойцов, опомнившись после бомбежки, обнаружил врага по вспышке автомата.
— Ишь злодей, не удалось горячей кровцы попить! — Хижняк с сожалением посмотрел на сквозную дырку в спецовке и повторил свой маневр. Выстрела не последовало, и фельдшер вышел из насадки. Да, со снайпером было покончено. Только тогда Хижняк дал команду начать переноску раненых и сам поволок на плащ-палатке к туннелю капитана, раненного в обе ноги…
Над заводом стояла та же темно-сизая мгла, в которой играли красные отсветы взрывов. Воздух точно кипел от горячих вихрей: из-под берега били «катюши» — работали с танкеток гвардейцы-минометчики, прославленные своей неуловимостью. Реактивные снаряды ложились близко в расположении врага, сотрясая землю жестоким переплясом. В точку правее била артиллерия с левого берега. Это был ответ на попытку противника захватить завод. Несколько раз потом на этом участке разгорались ожесточенные схватки, а к утру красноармейцам пришлось снова отступить…
— Вот тебе и Сталинград — пример стойкости! — с горькой злостью бросил Петя Растокин, устанавливая свой пулемет среди пятитонных стальных болванок. — Как о нас ленинградцы-то пишут! А мы центр сдали, Тракторный сдали, на «Баррикады» фашисты тоже ворвались. Да и здесь нас скоро к самой Волге прижмут…
— Стойкость заключается не только в умении драться, не сходя с места, — сказал Логунов, который проходил по траншее, но замедлил, услышав слова Растокина. — Иногда приходится и отступать. Вот тут особенно нужна стойкость, чтобы не терять веры в себя и не впадать в панику.
Отойдя от пулеметного расчета, Логунов взглянул в сторону Волги, и у него у самого стеснило дыхание. Между зданиями цехов уже виднелись разбитые на шлаковой горе вагонетки и слитки шлака, похожие на вывороченные пни. Берег уже близко! Совсем близко!
Завод превратился в поле сражения. Станки, ставшие баррикадами, по нескольку раз в сутки переходили из рук в руки. Немцам оказалось известно все подземное хозяйство завода; в центре города они боялись спускаться под землю, а здесь кто-то их проводил! Кто-то им служил! Неожиданными бросками накидывались они на красноармейцев то с флангов, то с тыла, прорываясь из туннелей сквозь люки.
Так, среди ночи они вылезли из какого-то подвала и, вырезав боевое охранение в группе Коробова, захватили цех.
— Я бы того, кто водит их по подземельям, на лучину исщепал, мерзавца! — Коробов, произведенный недавно в лейтенанты, сморгнул слезы, мешавшие ему смотреть на Логунова. — Каких хороших ребят потеряли, и половину оружия пришлось бросить. Устали же! Такие бои страшенные… Заснули, а те, бандюги, из подвала — раз!..
— На войне всякое бывает, но надо взять цех обратно во что бы то ни стало. — Логунов прекрасно понимал состояние Коробова, и однако же недовольно и сурово хмурился. — Делом оправдаться надо, а не ссылками на причины.
— Мы не оправдываемся, товарищ комбат! Так что разрешите отбить цех обратно? — перешел на официальный тон Коробов.
— Этот цех равен городу на обычном фронте, — разъяснял Логунов, будучи не в силах отделаться от клокотавшей в нем досады. — Представь: вы Воронеж сдали… Да тебя ли мне агитировать?! Это ведь ты заявил: «За Волгой для нас земли нет».
Выйдя из командного пункта, Коробов подоткнул полы шинели за ремень и пустился в короткий, но опасный путь к своему подразделению. Где можно было, он бежал, сам прекрасно понимая все значение борьбы за цех. Желание немедленно действовать оттеснило горестное чувство, вызванное прорывом, и усилило признательность командиру батальона, который, хотя и порычал вдоволь, но не только дал возможность выправить положение, а и договорился по телефону о присылке в штурмовую группу бойцов из морской бригады и нужного вооружения.
Теперь Коробов спешил, чтобы подготовиться к внезапной атаке, бежал, падал, полз, а в глазах его стояли то подходы к цеху и проломы, утыканные огневыми точками, то высокая каменная стена с северной стороны, не поколебленная ничем и потому внушавшая особенное доверие тому, кто скрывался за нею.
«Оттуда мы и двинем, — на ходу прикидывал Коробов. — Там сточная труба рядом. Подрыться из нее под стену легко, сейчас же пошлю саперов. Взорвем и сядем гадам на спину!..»
Едва он вбежал в развалины, где засели теперь его ребята, разразилась бомбежка в «тылу», метрах в ста от расположения группы, сидевшей почти вплотную с противником и потому застрахованной от нападения с воздуха. Вот в это-то время, когда все вокруг почернело и колебалось, бойцы Коробова стали обсуждать план штурма.
Бомбежка еще не затихла, когда группа моряков ввалилась в укрытие, где лежали на щебне солдаты, уткнув носы в разостланную бумагу — чертеж цеха, испещренный пометками.
— Нечаев! Здорово, дружище! — обрадованно сказал Коробов, увидев прибывшее подкрепление. — Давайте сюда! Смотрите, как мы решили: саперы подорвут стену вот здесь, и мы — в пролом… Сначала стремительная атака. Моряков возьмем для штурма. Как только даю сигнал «ворвался», идет группа закрепления.
Семен Нечаев подсунулся ближе, жарко, часто дыша, обхватил за плечи Володю Яблочкина, — видно, очень спешили моряки, получив задание!
— Ты вроде на меня похож, — сказал Хижняк Коробову, с чувством симпатии приглядываясь снова к молодому командиру.
— Может, вы на меня смахиваете? — отшутился рассеянно Коробов, весь сосредоточенный на предстоящем деле.
— Ей-право! Только что масти другой и светлоглазый. У меня сын тоже на фронте, на Воронежском направлении, но он больше мать напоминает — сибирской породы.
— И я сибиряк, — буркнул Коробов. — Из енисейской тайги.
— Скажи на милость! Мы с Леной больше трех лет там отработали… — И Хижняк сразу задумался, вспоминая о жене и детях, о милой сердцу семейной жизни.
— Вчера продырявленную бочку из-под горючего на нас сбросили. Шум страшный получился, просто мороз по коже продрал, — рассказывал матросам Оляпкин, со вкусом раскуривая цигарку. — Все на психику хотят воздействовать. И между прочим, действует, хотя мы и так уж осатанели: после этой бочки мы их били зверски. Ведь никакого покою нет!
Махорочный дымок повис в полутемной норе, смешался с запахом пороховой гари, вдруг напомнил бойцу о деревенской улице, поросшей травкой-муравкой, по которой бегают ребятишки и бродят белогрудые гуси. Далеким сказочным сном представлялись здесь такие картины.
— Плохо фашисты разбираются в психике, — сказал Коробов. — Чем они нас напугать смогут? Да мы теперь со дна морского вынырнем, чтобы еще злее драться.
— Вы знаете, ребята, как я вынырнул в Черном море, когда погиб теплоход «Сванетия»? — Я плыл на нем из Севастополя в Новороссийск. — Нечаев ощутил, как сдвинулись вокруг него бойцы, сидевшие в укрытии, и лихорадочное волнение снова опалило его ознобом. — Какое страшное преступление совершили тогда фашисты!
…Не видно было ни синих бухт, ни белых обрывов береговых гор с черными пещерами каменоломен. Не видно и города — все окутала дымовая завеса. В этой адской мгле, выедавшей глаза, гремели гулко, грозно, раскатисто непрестанные взрывы бомб и снарядов… Что там творилось? Может быть, враг уже захватил весь Севастополь?
Город строился из крепких светлых известняков… Раскинутый на холмах по берегам бухт, он так и врезался белизной домов в густую синеву неба и моря. Гряда известняковых гор, тянувшаяся отсюда на восток по всему побережью полуострова, тоже связывала небо и море: смугловатая белизна скалистых вершин и снеговая кипень прибоя у подножий.