Город-порт… Окруженные зеленью дома его выносили узоры своих балконов в сплошной шелест листьев, в птичью болтовню. Открытые с боков трамвайчики летели по улицам, покачиваясь и звеня, насквозь овеваемые ветром, дышащим солоноватой свежестью моря. Асфальтированные проспекты переходили в нагорные окраины с заборами из ноздреватого рыжего ракушечного камня, с мощеными уличками-переулочками. Дома-дворцы и особняки, увитые виноградом и глициниями, уступали место древней простоте чистеньких рыбацких хижин.
В городе жили люди самых разнообразных профессий, но он по праву принадлежал морякам, а моряками здесь были почти все: матросы флота, рабочие завода морского судостроения и грузчики порта. Даже те, кто обслуживал огромное курортное хозяйство Крыма, не без основания причисляли себя к этому почетному званию: курорты тоже жили морем. Но все жители без исключения были патриотами своего прекрасного города.
Стоило выйти в любое время дня или ночи на Приморский бульвар, взглянуть на свободно дышащий голубой простор, и самый сухопутнейший из людей, впервые ступивший на севастопольскую землю, чувствовал себя навсегда очарованным.
Когда началась оборона, патриоты Севастополя на деле доказали свою преданность любимому городу. Но уже полгода длилась героическая борьба за него… Сначала эвакуировали отсюда детей. Беспрерывным потоком отправляли раненых. Теперь шла погрузка на последний теплоход. Душила пороховая гарь, пыль и дым завесы. Но без завесы нельзя: теплоход «Сванетия» был пришвартован к причалу, а наверху, над клубящейся мглой, гудели «юнкерсы», «хейнкели», «мессершмитты» — хищники охотились за санитарным судном. То и дело вздрагивала «Сванетия» всем громадным корпусом, шаркая бортом о бревна причала. Волны с разбегу хлестали по ней — бомбы падали на рейде. А погрузка продолжалась: с берега двигался бесконечный поток носилок, женщины с детьми, опять носилки. Кто в гипсе, кто без ног. Все морская пехота. На восковых, без кровинки, лицах — слезы, в запавших глазах — смертная тоска, — тяжко покидать то, что было любимым городом, товарищей жаль оставлять…
Принесли на носилках и Семена Нечаева, изрешеченного осколками. Места в каютах уже не нашлось, и его вместе с другими положили на палубе. Около двух с половиной тысяч человек взяла на борт «Сванетия», иного выхода из города для раненых не было. Ночью она отвалила от берега, тонувшего в багровом дыму. Семен, с трудом приподнявшись на матрасике, жадно вглядывался в отсветы береговых пожаров, сердце его больно билось. Потом он опрокинулся на свое ложе и уже неподвижно слушал, как сотрясался мелкой дрожью корпус корабля, как плескали в борт встречные волны. Теплоход шел во мраке полным ходом. Моряк знал курс судна: направление к Турции, на границе советских вод поворот к Новороссийску. Плыть вдоль побережья нельзя: Ялта занята фашистами, Феодосия тоже…
Совсем еще мало жил на свете Семен Нечаев. Родился в Туле. Вырос в Орле. Туляки — народ смелый, они блоху подковали, если верить старым сказкам. Семен, токарь по профессии, работал в железнодорожных мастерских. Его сразу направили во флот; так он попал на Черное море. Море… Когда едешь поездом на Евпаторию и по обе стороны — степь, усыпанная красными маками, то его не видно, и, словно видение, возникает над сплошными полями колосящейся пшеницы плывущий океанский пароходище. Но если проскочить на грузовике из Севастополя к Южному берегу, то с высоченного обрыва у Байдарских ворот море вдруг выпуклится синей горой вполнеба. И шут его знает, что это за синева! Красивое место Крым! Только на суше мало приходилось бывать Семену, пока не разразилась военная гроза. Но тут уже все заслонили дым, да гарь, да грохот боев.
Однако видел Семен в первую весну своей службы в пригородном колхозе, как цвел миндаль, а под деревом, осыпанным желтым пухом, стояла девушка, смуглая, черноглазая, в красной, как огонь, кофточке, и громко смеялась, поправляя загорелыми руками копну густых волос. Юбка на ней была в обрез, и не один Семен засмотрелся на стройные голые ноги девушки, всунутые наспех в стоптанные шлепанцы. Откуда-то из глубины дворика вынесла она морякам ведро воды и, пока они пили, все стояла и смотрела, посмеиваясь. Так и осталась в памяти Семена, никогда больше не встретившаяся на его пути.
Апрель!.. Опять цвели у Черноморья японские магнолии, желтым пушком покрылись мимозы, и прозрачно, юно розовели в нежнейшем наряде тонкие ветки миндаля.
Шла весна по крымскому побережью. И где-то стояла девушка, поправляя загорелыми руками небрежно подобранные волосы. Но весенний ветер нес над зацветавшей землей запах тлена и гари, повсюду рыскала смерть.
Это она, смерть, разбудила на рассвете людей на «Сванетии», и далеко над пустынной, безбрежной гладью разнесся ее хриплый голос — завыла пароходная сирена.
«Дорвались!» — подумал Семен, увидев, как закружились над судном гитлеровские бомбардировщики. Громадные фонтаны воды выплескивали из глубин, окатывали палубу. Звенели, сыпались вылетавшие стекла, а на теплоходе все замерло… Притихли и раненые, перестав стонать. Судно так и кренило из стороны в сторону, трещала обшивка, что-то лопалось; громко стуча ногами, пробегали матросы команды. Там, слышно, пробоина, там загорелось что-то.
«Спасибо капитану — маневрирует мастерски! — думал Семен Нечаев. Страха не было в его душе, но тосковала она. — Лежи, как козявка, и жди, наступят на тебя ногой или нет. Вот, вот… Нет, мимо! И опять свист. Ну и голосок у фашистских моторов! Наши шумят, а эти завывают».
Забыв о своих ранах, Семен вцепился руками в туго натянутый канат, чтобы не сбросило за борт воздушной волной, и считал взрывы бомб, ложившихся кругом «Сванетии». Чем же еще заняться?! Насчитал больше сорока и бросил… С рассвета и до трех часов дня продолжалась эта игра со смертью.
Наконец затих мрачный вой бомбардировщиков. Ай да капитан! Спасибо тебе, и рулевому спасибо, и всей команде «ура»! Спасли пароход дружной своей, умелой работой!
Сразу послышались стоны раненых, захлопотали сестры и санитарки: появилась надежда: «Поживем еще», — и то, что болело, напомнило о себе.
А как заискрилась под лучами солнца бескрайняя морская лазурь, как заголубели воздушные просторы! И море синее, и небо синее — сплошная синева, пронизанная солнечным светом. Стая черных дельфинов прошла стороной, кувыркаясь и взбивая якорями хвостов белые брызги. Ветер, дохнув, принес запахи зацветающих садов… Но так только кажется свободно вздохнувшему человеку. Далеко до садов, километров сто, не меньше. Однако проскочили. Теперь добраться бы до Новороссийска…
Но едва люди успокоились, опять раздался хриплый голос сирены.
«Тревога, а в небе тишина. В чем дело?»
Нечаев повернулся на своем жестком ложе, посмотрел и ахнул: фашистские самолеты-торпедоносцы сидели на воде и поджидали «Сванетию». Уже в виду корабля они стали подниматься в воздух…
У Семена перехватило дыхание, когда была сброшена первая торпеда, как хищная рыба, прорезавшая светлую толщу воды. Но капитан был начеку, и теплоход уклонился. Охота продолжалась… Минута, другая… Потом раздался страшный взрыв. Торпеда попала и оторвала всю носовую часть корабля. «Сванетия» сразу погрузилась, приняв положение вверх кормой, и вода начала заливать каюты. Держась за поручни борта, к которому его кинуло, Семен смотрел на врачей и сестер, выносивших наверх раненых. Ступить некуда, сбилась сплошная толпа; рыдают женщины, кричат дети, палуба все больше накреняется, а фашистские летчики, кружась над тонущим кораблем, расстреливают погибающих из пулемета.
Матросы «Сванетии» — сплошь комсомольцы — успели спустить две шлюпки и начали стаскивать по трапу раненых и усаживать их в лодки. Но люди, оказавшиеся за бортом после взрыва, и те, что прыгали сверху, барахтались вокруг, крича, захлебываясь, топя друг друга. Они, обезумев, хватались за борта шлюпок и одну опрокинули… Но Семен видел и то, как самоотверженно матери пытались спасать своих детей. Он увидел, как раненый матрос махнул за борт, держа под мышкой мальчугана лет четырех, как он подплыл, гребя одной рукой, к плававшей доске и, перекосясь от боли, вытолкнул на нее ребенка. Спасти себя у него не хватило сил, и он затонул камнем.