Их едва растащили.
— Да отцепись ты от него! — орал на Семена Володя Яблочкин. — Отпускай, не ускользнет, гадюка, я его придержу!
Коробов, в свою очередь, сильно тряхнул Семена за плечи, тогда тот застонал; зубы его разжались, и он выпустил врага из рук. Задышав, точно рыба, выкинутая из воды, он сел на землю, но тотчас вскочил с легкостью необычайной и снова кинулся к Хорсту.
Петя Растокин едва успел перехватить его.
— Ты опять ранен, Семен! Смотри, весь в кровище. Тебя в госпиталь надо, — сказал Коробов.
— Не хочу я в госпиталь! — кричал Нечаев. — Вы глядите, что он со мной сделал! Руку мне изгрыз! Вот тут вцепился… Вот, вот! — Семен рвал воротник форменки, обнажая крутое плечо с глубокими отметинами укуса. — Может, он бешеный какой!
— Ты сам взбесился, братушка! — укоризненно говорил Растокин, с трудом удерживая Семена. — Это уж ты в истерику впал. Цех взяли — чего же тебе еще? Фашиста добить? Да черт ли в нем?! Ты и так ему горло перехватил: аж свистит у него.
— Ага-а! Свистит!! Я из них из всех свистульки понаделаю!..
— Психическая контузия у него, — важно определил Петя. — Когда я работал в Баскунчаке, у нас был случай…
— Опять повезло тебе. Попал в переделку, — говорил Хижняк, разглядывая раны Нечаева. — Жить еще можно, только старую рану разбередил — смотреть страшно. Держите его, ребята, крепче! Сейчас я ему укольчик сделаю, он и придет в себя.
Когда фельдшер закончил перевязку, Нечаев, правда, притих, но сразу ослабел; испарина покрыла лицо, на щеках проступили красные пятна. Он достал из-за пазухи бескозырку, отер ею лоб и щеки, машинально расправил черные ее ленточки и сказал задумчиво:
— Чудно! Раньше писали в садах: «Цветы не рвать», «По траве не ходить!» А теперь что творится?!
И Семену вспомнилось, как этим летом, вскоре после своего выхода из госпиталя, он гулял с Линой Ланковой в парке на Малой Франции.
День был влажный после сильного ливня, ослепительно солнечный. Лина вся разрумянилась, карие глаза ее блестели, золотистые кудри так и искрились, разлетаясь на ветру. Совсем не похожа она была на ту милую крымчанку в красной кофточке, которая год назад поразила юношеское воображение Семена, но только появилась — и сразу живым своим весельем заслонила тот образ. Семену хотелось схватить девушку и носить по аллейкам на руках, целовать ее, спрятаться с нею в манящую тень акаций и кленов… Но чем больше ему этого хотелось, тем сдержаннее он становился. А она щебетала возле него, как птица, пела, смеялась, совсем по-птичьи сощипнула цветок, яркий, как ее губы, и, клюнув его тонким носиком раз и два, приколола себе на грудь.
— Красиво?
Он взглянул исподлобья. Они встретились уже не в первый раз, но ему казалось, что она просто играет, кокетничает с ним, а он ждал чувства, такого огромного, чтобы ему тесно было под этим синим, как море, небом.
— Цветы рвать не разрешается!
— Подумаешь! Да ты понюхай, как пахнет.
Он наклонился, увидел у самых глаз слегка откинутую шейку и, обняв девушку, поцеловал ее в грудь, позолоченную солнцем в скромном вырезе платья.
— Ой! — сказала Лина испуганно и сразу серьезно.
Руки его опустились, он выпрямился. С минуту они смотрели в глаза друг другу…
Где те сады? Когда они расцветут снова?
На правый фланг соединения, в котором находились Нечаев, Коробов, Логунов, Хижняк и Наташа, переправилась дивизия имени Щорса. Полки ее рассредоточились, дав возможность уплотниться обескровленной дивизии Гурьева, и сразу рванулись в бой: богунцы, таращанцы, тираспольцы и Донской артиллерийский полк.
Лина была направлена санинструктором в батальон Богунского полка. Суровые условия боевой обстановки разлучили подруг-комсомолок. В первый день боев на лестнице у Дома техники и на шлаковой горе богунцы понесли большие потери. Зато они взяли обратно лестницу и шлаковую гору и залегли в окопах за развалинами Дома техники. Позиция сразу расширилась метров на сто. Таращанский полк отбил северный угол завода. Тираспольцы и Донской полк заняли берег вдоль Большой Франции и устье балки, прозванной «Логом смерти», где беспрерывно шли страшные бои.
Дом техники стоял на берегу, у завода. Здесь, в светлых залах заводского дворца, рабочие превращались в мастеров, из мастеров вырастали инженеры. От Дома техники спускалась к Волге широкая бетонная лестница. Площадка, затем восемь ступеней, опять площадка и опять восемь ступеней… И так пятнадцать раз… Лина особенно запомнила эту лестницу, все ступени которой омыты теперь кровью. Совсем иное было летом…
Лина и Семен приплыли тогда к заводскому причалу, поднялись наверх и целый день бродили по зеленым улочкам рабочих поселков, по тенистым аллеям парка… Там он впервые поцеловал ее… А когда вечером спускались к Волге, подолгу останавливаясь на площадках лестницы, залитой светом луны, Семен заговорил о семейной жизни. Гуляющие натыкались на них, подшучивали над ними, но они ничего не замечали. Шла война, страшная, жестокая, но жизнь тоже шла своим чередом: и влюблялись, и радовались, и даже танцевали. В тот вечер Семен Нечаев впервые забыл о пережитых им страданиях.
«Сенечка, — говорила ему Лина. — Я тоже стала скучать без тебя! Мне тоже хочется быть всегда вместе».
Они спустились вниз, но сразу пошли обратно, легко, точно на крыльях, поднимаясь по широким ступеням лестницы, а когда поднялись наверх, снова повернули к Волге, серебряной и голубой в лунном сиянии. Завод дымил рядом гигантскими трубами, но дым, клубясь в недосягаемой вышине, тянулся над западными буграми.
Сейчас корпуса цехов походили на железный лес из погнутых, обгорелых ферм, балок, спутанной проволоки, скрюченных рельсов, и там рыскали фашисты в грязно-зеленых шинелях, в касках с плоскими макушками. Они захватили сады, выкошенные снарядами, захватили и верх лестницы, недалеко от которой дрался вместе с гурьевцами Семен Нечаев, выбрасывая немцев из заводских корпусов.
Вчера Семен пришел-таки в медсанбат. Раны его не успевали заживать; он все время бередил их, и оттого начал лихорадить. Отлеживался целую ночь, но утром, когда Лина привела в перевязочную раненого бойца, уже собрался уходить.
— Я думала, что больше не увижу тебя, — сказала ему девушка грустно и ласково.
— Как ты можешь решать такой серьезный вопрос, не поговорив со мной? — ответил он полушутя, но взгляд его выразил глубокую сердечную тревогу. — Береги себя, дорогая! — попросил он и при солдатах обнял и поцеловал ее, словно жену.
— Я не могу сказать тебе таких слов. Я знаю, что это напрасно, — ответила Лина с мудростью матери, видящей и понимающей жизненный путь сына. — Желаю успеха, Сенечка!
И, уползая в сторону, крикнула:
— До свидания, Сеня!
…Сейчас она лежала, раненая, у подножия той самой лестницы, по которой ходила с Семеном, такая счастливая несколько месяцев назад.
Отсюда, снизу, ей ничего не видно.
Если бы здесь была Наташа, то помогла бы раненой подружке добраться до медсанбата. Сколько раз девчата выручали друг друга! Лина вспомнила, как только что тащила с передовой бойца, раненного в обе ноги. Когда она втаскивала его в траншею, осколок снаряда пробил ему грудь. Девушка быстро расстегнула разорванную шинель, разрезала гимнастерку и услышала характерный свист: свистел воздух, врываясь в открытую плевральную полость. Лина увидела, как розовое, в черных прожилочках легкое билось в отверстии раны, пузырясь и вылезая наружу при каждом вздохе. Однако воздух, врываясь в рану, сжимал легкое, и оно опадало, темнело, съеживалось, утопало в крови, и все это за какие-нибудь полторы минуты, пока сестра доставала и разрывала индивидуальные пакеты, чтобы наложить давящую повязку.
Она сделала раненому укол морфия и камфоры, и с помощью проходившего бойца унесла его в катакомбы медсанбата, где задержалась лишь для того, чтобы услышать мнение хирурга: доставлен вовремя. После того Лина помогла добраться до временного укрытия еще пятерым раненым. Она перевязывала их и снова отправлялась в свои опасные поиски.