— Приступаем ко второму вопросу…
Варвара стиснула руки, по спине ее пробежал холодок волнения.
Сначала перед собранием встал Злобин. Лицо его то бледнело, то краснело, голос вздрагивал.
— Прошу принять меня. Я хочу умереть большевиком.
— Лучше живите большевиком, — возразил назначенный вместо Логунова замполит.
— Да, я так и хочу, но был бы счастлив умереть, как сержант Хвостанцев, который пять танков подбил, а под шестой бросился сам с оставшейся гранатой.
Затем выступила Варвара:
— Я — якутка. Без советской власти, без Коммунистической партии для меня жизни нет.
На одно мгновение перед нею возникло лицо доктора Аржанова. Он смотрел на нее серьезно и задумчиво, но она впервые не ощутила душевного смятения под его взглядом…
— Поздравляю тебя, Варя! — сказал Иван Иванович, подходя к девушке после собрания. — Вот бы порадовался на тебя твой батька Денис Антонович!
— Я и сама рада. Очень! — ответила она, но улыбнуться не смогла. Светились глаза, румянец жег щеки, а брови хмурились, выдавая ее волнение. — Я сейчас все отдала бы для нашего общего дела. Но как я сожалею о своих малых возможностях!
— Нет, Варя, возможности у тебя очень большие! — ответил он, видя и узнавая в ней собственное вечное недовольство собой. — Только вот с врагом совладать бы!
— Совладаем! — горячо сказала девушка. — Когда я шла сюда, то слышала разговор в траншее… И раненые говорили… Солдаты хотят подписать клятву Родине на то, что мы победим. Вы понимаете? Одно желание, одна воля — победить.
— Да, конечно! — воскликнул Иван Иванович, увлеченный не словами Варвары, а неожиданно возникшей могучей потребностью самому услышать и подписать обращение к Родине.
«Обещания, даваемые партии, выполнялись всегда, — подумал он. — Так повелось. А клятва сталинградцев — святое дело».
В это время Наташа ползла среди груд кирпича и колючего шлака, припадала к земле, когда тяжко ухали взрывы снарядов, осыпая ее мелким щебнем. Еще одна бессонная, страшная ночь. Холодной влажностью и горькой гарью пожарищ насыщен воздух. Повсюду мутно-багровые вспышки выстрелов.
Так же ползала недавно по буграм берега Лина Ланкова — бойкая, кудрявая беленькая девушка… Сейчас она лежит в большой яме вместе с убитыми бойцами Богунского полка. Наташа сама завернула то, что осталось от нее, в плащ-палатку, чтобы земля не попала на ее чудом сохранившееся, точно удивленное чем-то лицо. Девушка не плакала, словно пришибленная видом маленького размозженного тела подруги с переломанными, почти детскими руками, еще недавно полного радости жизни. Какая энергия двигала этим крошечным бесстрашным существом? Откуда брались в нем такие силы, чтобы в одиночку уносить в укрытие раненых солдат с оружием? Наташа не могла плакать и теперь, но все время с болью и нежностью думала о Лине.
«Зачем я, глупая, ругала ее за Сеню, за такого хорошего? Правда, глупая! Ведь любовь не мешала им быть настоящими комсомольцами! Как он смотрел на нее, бледный-бледный, с намертво стиснутым ртом. Хирург даже не смог установить, куда она была ранена в первый раз. Но если бы мы находились вместе, я успела бы унести ее…»
Наташа ползет под выстрелами, временами приподнимается, быстрым взглядом окидывает все вокруг. В неглубокой воронке чернеет раненый, который сам сполз в укрытие. Недавно тут кипел бой. Рука холодная, но мягкая. Пульса нет. Девушка прикладывается ухом к груди солдата — сердца не слышно. Наташа вздыхает, белый пар ее дыхания затуманивает черты убитого. Умер. С минуту она не дышит, стараясь уловить хоть легкий парок над его лицом. Нет, опоздала! Вот еще распростертые тела. При свете ракеты, прочертившей косую дорожку в зыбкий сумрак неба, Наташа замечает белое облачко над головой одного из раненых. Дышит вовсю! Она подползает, высвобождает автомат из судорожно стиснутых пальцев раненого. Бережно подводит ладонь под его теплую щеку. Живые глаза мигают у самого ее лица.
— Я тебе помогу. Можешь двигаться? Нет? Тогда держись за меня. — Она взваливает раненого себе на спину, обхватывает его рукой свою шею, берет автомат и так же ползком пускается в обратный путь.
Теперь девушке не легко ползти: ноги раненого, волочась по земле, цепляются за все, рука невольно сдавливает ей горло. Но чем труднее, тем с большим упорством тащит она грузную ношу. С автоматом временно пришлось расстаться: Наташа спрятала его под обломками. Очень уж тяжел этот раненый! По ближнему ходу сообщения к берегу, мимо черных входов в блиндажи, мимо высоких брустверов орудийных ям-двориков.
Кто-то снимает с нее груз… Это Денис Антонович Хижняк.
— Наташенька! Сейчас будем подписывать письмо в Центральный Комитет партии.
Клятва сталинградцев — порыв огромной искренности и силы. Кто первый решил дать ее? Но она была подхвачена сразу всеми. Она была необходима, как вздох, людям, вынесенным на гребень волны!
— Мы отбили страшный натиск в сентябре… В середине октября снова нестерпимый накал. Мы и его выдержали, хотя нас вынудили отойти к Волге, — говорил Логунов бойцам на митинге. — Теперь стоим на самом берегу, но не обрыв волжский, а вся наша Родина за нами. Мы должны здесь задержать врага. «Так надо», — сказала партия, а мы всегда поступали так, как нас учила она, и всегда это выходило на благо народа. Мы привыкли верить своему ЦК. Пусть и он не ошибется, поверив нашему слову. Слушайте текст письма.
Логунов оглянул битком набитый блиндаж. Под низким бревенчатым потолком плечом к плечу стояли солдаты и командиры. Суровые лица их были значительны, глаза горели уверенностью и отвагой.
— «Мы пишем вам, — читал Логунов, — в разгар великого сражения, под гром несмолкаемой канонады, вой самолетов, в зареве пожарищ на крутом берегу русской реки Волги, пишем, чтобы сказать вам и через вас всему советскому народу, что дух наш бодр, как никогда, воля тверда, рука не устала разить врага. Решение наше — стоять насмерть у стен Сталинграда…»
«Правильно! Верно! — думал Растокин и, волнуясь, сжал огромные кулаки. — Мы теперь уцепились тут, и они нас отсюда нипочем не вышибут».
«Партия сказала: „Так надо“, и мы сделаем, как надо», — думал Коробов, стоявший рядом с Оляпкиным, который слушал текст письма, затаив дыхание, с полуоткрытым по-мальчишески ртом. Внимание всех было обращено на смуглое лицо Логунова, на его крупные руки, в которых белел лист бумаги… письмо Родине…
— «Посылая это письмо из окопов, мы клянемся, что до последней капли крови, до последнего дыхания, до последнего удара сердца будем отстаивать Сталинград и не допустим врага к Волге…»
— Так оно и будет! — вскричал Семен Нечаев, протискиваясь к столу, чтобы поставить свою подпись. — Товарищ командир батальона, обождите минутку: мы спишем слова клятвы, чтобы она была при нас.
— Сначала мне казалось, что работать здесь невозможно. А теперь притерпелась, — сказала Варя после митинга в госпитале. — Вчера рядом с операционной взорвалась бомба, погас свет. Мы попадали, потому что земля как будто ушла из-под ног, потом вскочили, зажгли лампы, смотрим, а раненого, которого собиралась оперировать Лариса Петровна, на столе нет.
— Мы вытащили его из-под стола, куда он заполз в потемках. — Лариса посмотрела на Злобина. — Представляете: все приготовлено к операции, и вдруг раненый исчез со стола. То ли сбросило его, то ли он сам свалился от испуга… А Софья Вениаминовна хохочет!..
— Как же не посмеяться! — Яркое, подвижное лицо Шефер, покраснев, становится еще ярче, еще чернее выступают на нем крупные родинки. — В жизни не приходилось доставать больного из-под операционного стола! Я и санитар тащим его, а он, ошалев от боли, отбивается — и обратно под стол. Но зато мы и помогли ему! Еще сто лет проживет! Что, плохо я вам ассистировала?
— Очень хорошо. Но зачем было смеяться?!
— Для вас, наверно, ничего смешного не существует! — с досадой огрызнулась Софья. — Я вот тоже… — она торопливо засучила рукава халата и гимнастерки и показала большой лилово-черный кровоподтек возле локтя, — ушиблась, когда упала. И еще кое-где есть… Сгоряча, правда, не почувствовала, а потом, во время операции, как болело! А я даже не пожаловалась!.. Правда ведь?