— Правда, — подтвердила Лариса, с невольной улыбкой глядя на нее. — Не поймешь вас, то ли вы дитя душой, то ли твердокаменная.
— Уж какая есть! — промолвила невропатолог с оттенком самодовольства. — Кто бы вас тут смешил, если бы меня не было?
— Вы сделали прививку против столбняка этому раненому? — спросил Иван Иванович Ларису.
Его потянуло подойти к ней, ободрить добрым словом. Тяжко ей тут с ребенком, вблизи дорогих могил, засыпанных развалинами!
— Сделала. Мы очень боялись за него. Раненые потребовали, чтобы им тоже дали подписать клятву. У них тяжелые ранения, вряд ли они скоро вернутся в строй… Но война ведь еще долго продлится…
Подписав письмо, врачи и сестры все еще толпились в предоперационной, громко разговаривали. Настроение у всех было приподнятое.
— Ты что, Муслима? — обратилась Фирсова к Галиевой, которая с заплаканными глазами пробиралась в толпе. — Плохо кому-нибудь?
— Заходили ребята с завода, говорят — убита Лина Ланкова.
— Сколько тяжелых утрат! — сказал сразу расстроенный Решетов. — Такая храбрая и славная была девочка! Наташа теперь совсем осиротела.
— Особенно жаль молодых! — сказала Лариса, печально взглянув на Аржанова, все-таки подошедшего к ней. — Мы, взрослые люди, уже испытали и любовь, и родительские чувства, а они, юные совсем, гибнут на пороге жизни.
Лариса встретила быстрый взгляд Вари, даже издали заметила ее беспокойство. «Опять я с Аржановым, потому что он упорно тянется ко мне», — упрекнула она себя и отвернулась, ничего больше не сказав о смерти Лины.
— Лариса Петровна! Вы так сурово относитесь ко мне. — Иван Иванович умолк, понимая, что ему не побороть ее отчужденности, и в то же время не находя сил отойти от нее.
В памяти его возникла ночная встреча под обрывом. «Вот и все», — сказала тогда Лариса.
— Вы думаете, так легко сразу все оборвать? — глухо спросил он. — Я понимаю и не настаиваю, не смею настаивать, но просто как человек человека прошу — будьте добры, хотя бы по-дружески.
Лариса ответила не сразу. Она тоже вспомнила свои переживания, связанные с Аржановым, тоску по нем, холод одиночества, но все отчужденнее делался ее взгляд, все суровее сдвигались брови. Словно кто-то помимо ее воли зачеркивал то радостное, что пробивалось в душе в последнее время. Но еще протестуя и защищая свое право на радость, Лариса попыталась поладить с собственной совестью: разве только она одна восхищается Аржановым? Сколько раз ее самолюбие врача было задето тем, что раненые стремились попасть только в его руки.
«Ну и прекрасно! — заявил тот же безжалостный судья, Решетов — тоже отличный хирург и честнейший, добрейший человек. И Злобин также».
Оттого, что ей снова стало стыдно, Лариса заставила себя прямо посмотреть в глаза Аржанову.
— Сейчас мы подписали клятву Родине. Какими чистыми мы должны быть, а мне нехорошо. Вы поймите, выслушайте, — быстро, точно боясь возражений, продолжала Лариса. — Меня тянуло к вам. Этого не скроешь! Но ведь есть же чувство долга! Если бы я не любила своего мужа, если бы он был плох, тогда другое дело. Но мне не за что казнить его. К тому же он герой и на фронте. И у нас ребенок…
Иван Иванович стоял, слегка нагнувшись к Ларисе, хотя потолок, нависший над шумным людским сборищем, не мешал ему выпрямиться, — слушал ее голос, смотрел на нее. Только сейчас он понял, как дорога ему эта женщина. Но вместе с тем впервые с такой жестокой отчетливостью увидел он ложность своего положения. «Что же я при ней?! Неужели я способен оказаться в роли Таврова? Да, да, да, упрямо набиваюсь на эту роль!»
Иван Иванович отшатнулся.
— Я еду сегодня ночью, верней, утром на левый берег, — помолчав, нарочито сухим тоном сказал он. — Если вы хотите, я отвезу вашего мальчика, с тем чтобы его отправили подальше в тыл.
Лариса замерла, не поверив своим ушам, смущенная неожиданным оборотом дела, растерянно взглянула на Аржанова и вдруг улыбнулась ослепительной улыбкой человека, с души которого свалилась гнетущая тяжесть.
— Это хорошо, Иван Иванович! Так будет лучше для нас всех, — сказала она, — но в глазах ее блеснули слезы. Счастливого вам пути, не поминайте лихом. Но Алешу я даже с вами не отпущу.
— Как вы обрадовались! — с горечью пробормотал он. — Я ведь только на два-три дня уезжаю. Да, да, да!.. Еду на фронтовое совещание хирургов. Так что, хотите вы того или нет, а я вернусь обратно.
Часть третья
Это был один из бронекатеров Волжской военной флотилии — боевое суденышко, обладавшее большой скоростью и маневренностью. Сейчас, загруженное до отказа, оно шло медленно: позади тащилась баржа, буксир которой только что затонул у правого берега.
Иван Иванович стоял на палубе, держась за железные поручни, и не отрывал глаз от береговой кручи, медленно уходившей во тьму. Черные на багровом фоне не прекращавшихся пожарищ, вырисовывались перед ним контуры разрушенного города. Подсвеченное снизу, резко выделялось на розовом облаке дыма мертвое здание над обрывом; отблески невидимого огня, дрожа, перебегали по остаткам лестничных клеток. Балкон выступил из темноты, выхваченный отсветом взрыва, зыбкий веер трассирующих пуль обрывался стеной осаждаемого дома. Там завязался гранатный бой, там поднялись в атаку. Теперь не было ничего дороже этого многострадального клочка земли для хирурга Аржанова. Ему нередко мерещился покой белых палат, сверкающие чистотой операционные, свет и тепло лабораторий. Наука манила его выйти из полумрака блиндажей, тревожила, напоминала о том, чего он еще не свершил… Но почему-то ему казалось, что пока он живет и борется здесь с тысячами смертей, город не будет сдан.
Катер пересекал реку. Волна плескала в броню бортов, из кубрика слышались стоны раненых, а краснофлотцы в черных бушлатах стояли на боевых постах: у обращенной к правому берегу пушки, у зенитного пулемета, положившего свои стальные лапы на широкие плечи наводчика, который что-то выискивал в небе, где за плывущей разорванной дымкой роились звезды.
— Вы бы спустились в каюту, погрелись бы, — предложил Ивану Ивановичу командир катера, перегнувшись с невысокого мостика, белея в полутьме седыми усами.
— Спасибо, мне не холодно.
— Как хотите, но все-таки там спокойнее, а здесь не ровен час и осколком заденет.
С минуту они присматривались друг к другу.
— Трофим Петрович? — нерешительно спросил доктор.
— Так точно, он самый. А вы товарищ военврач…
— Я был у вас на квартире, еще до первой бомбежки… Ваша дочь Наташа нас приводила.
— Хирург Аржанов? — припомнил командир. — Не забыл, как же! Хотя много у нас тогда народу бывало. — В голосе Чистякова прозвучала печаль, но разговаривать некогда: суда подходят к воложке за островом. — Когда пришвартуемся, приходите ко мне в каюту чайком согреться.
Боевые катера, возвращаясь на базу из лихих ночных набегов, обгоняют буксир с его тяжело идущей баржей. На борту ни огонька. «Береговая обстановка» тоже не горит. Ни одного бакена, однако, бакенщики не спят. Темнолицые деды волгари, солдатки, мальчишки-подростки, обожженные солнцем, исхлестанные ветрами и крутой речной волной, оберегают сейчас фарватер от налетов врага. Вон остроносая лодка бакенщицы скользит стороной. Женщина сидит на веслах. Ей, наверно, страшно… Ночь. Ветер. Ухают повсюду разрывы бомб и снарядов. Могучая и полноводная течет река. Плещутся волны, дробя звездный блеск, светящийся на изломах ледяными иголками. И плывут мертвецы, слабо белея пятнами лиц и рук. В другое время, завидев утопленника, лодочница брызнула бы отсюда, как испуганная гагара. А сейчас забота о своих людях и ненависть к врагу закалила женское сердце. Бакенщица отталкивает веслом утонувшего красноармейца… Белый бинт размотавшейся повязки цепляется за весло, словно вялая водоросль.