Читать онлайн "Собрание сочинений. Том 3. Гражданская лирика и поэмы" - Кирсанов Семен Исаакович - RuLit

Я думал, что часы — одни. А оказалось, что они и капельки, и океаны, и карлики, и великаны.

И есть ничтожные века, ничтожней малого мирка, тысячелетья-лилипуты…

Но есть великие минуты, и только ими ценен век, и ими вечен человек, и возмещают в полной мере все дни пустые, все потери.

Я знал такие. Я любил. И ни секунды не забыл! Секунды — в мир величиною, за жизнь изведанные мною.

И разве кончилось Вчера, когда Ильич сказал: «Пора!» Нет! Время Ленина все шире жизнь озаряет в этом мире.

И так повсюду. Знает мир часы карманов и квартир и те — без никаких кронштейнов — часы Шекспиров, часы Эйнштейнов!

Расцветала снежная, белая акация. Утренняя спешная шла эвакуация.

Разгоняли приставы беспортошных с пристани. В припортовой церкви молились офицерики.

Умолили боженьку службою и верою железнодорожника удавить на дереве.

«Вешал прокламацию? Будешь проклинать ее. За таку оказию украшай акацию.

Красному воробушку надевай веревочку на царя и родину, наше сковородие!»

И суда военные зашумели пеною, задымили хрупкими трубами и трубками.

Днем и ночью целою ждали власти граждане. В городе — ни белые, в городе — ни красные.

Но до утра серого у сырого дерева, темного, сторукого, плакала старуха:

«Вырос ты удаленек, стал теперь удавленник. Ноги обняла бы я, не достану — слабая…

Обняла бы ноги я, да они высокие. Ох, я, одинокая, старая да ссохлая!..»

А в ворота города залетали красные, раскрывали вороты, от походов грязные…

И от ветров дальних тронулся удавленник, будто думал тронуться навстречу к буденновцам.

Птица Сирин (Гамаюн, Гюлистан) пролетает по яблонным листам.

Пролетай, Иван-царевич, веселись, добрым глазом нынче смотрит василиск, а под сенью василисковых крыл император всероссийский Кирилл!

Верещит по-человечьи Гамаюн: — Полечу я поглазеть на мою, полечу, долечу, заберусь на мою императорскую Русь.

Как ни щурят старушечье бельмо Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, — старой шпорой забряцати слабо у советских деревень и слобод.

У советских деревень и слобод веют ветры Октябрьских свобод, да с былой с православной с кабалой облетает позолота с куполов!

Не закрутит вновь фельдфебельский ус православно-заграничная Русь.

Худые улицы замоскворечные, скворцы — лоточники, дома — скворечни, где мостовые копытом пытаны, где камни возятся под копытами.

О, как задумались и нависли вы, как замечталися вы завистливо о свежих вывесок позументе, торцах, булыжниках и цементе.

Сквозь прорву мусора и трубы гарные глядите в звонкое кольцо бульварное, — туда, где улицы легли торцовые, где скачут лошади, пригарцовывая,

где, свистом площади обволакивая, несутся мягкие «паккарды» лаковые, где каждый дом галунами вышит, где этажи — колоколен выше.

От вала Крымского до Земляного — туман от варева от смоляного. Вот черный ворох лопатой подняли… Скажи — тут город ли, преисподня ли? Тут кроют город, тут варят кровь его — от вала Крымского до Коровьего.

Худые улицы замоскворечные, скворцы — лоточники, дома — скворечни, сияя поглядами квартирными, вы асфальтированы и цементированы.

Торцы копытами разгрызаючи, несется конь на закат рябиновый, автомобили стремглят по-заячьи, аэропланы — по-воробьиному.

Спешат по улице омоложенной направо — девица, налево — молодец, и всех милее, всего дороже нам московских улиц вторая молодость!

За разговорами гуманными с литературными гурманами я встретил Дмитрия Фурманова, ладонь его пожал. И вот спросил Фурманов деликатно: — Вы из Одессы делегатом? — И я ответил элегантно: — Я одессит и патриот! Одесса, город мам и пап, лежит, в волне замлев, — туда вступить не смеет ВАПП, там правит Юголеф! — Кирсанов, хвастать перестаньте, вы одессит, и это кстати! Сюда вот, в уголочек, станьте, где лозунг «На посту!» висит. Не будем даром зубрить сабель, не важно, в Лефе ли вы, в ВАППе ль, меня интересует Бабель, ваш знаменитый одессит! Он долго ль фабулу вынашивал, писал ли он сначала начерно и уж потом переиначивал, слова расцвечивая в лоск? А может, просто шпарил набело, когда ему являлась фабула? В чем, черт возьми, загадка Бабеля?.. Орешек крепонек зело! — Сказать по правде, Бабель мне почти что незнаком. Я восхищался в тишине цветистым языком. Но я читал и ваш «Мятеж», читал и ликовал!.. Но — посмотрите: темы те ж, а пропасть какова! У вас простейшие слова, а за сердце берет! Глядишь — метафора слаба, неважный оборот… А он то тушью проведет по глянцу полосу, то легкой кистью наведет берлинскую лазурь. Вы защищали жизнь мою, он — издали следил, и рану павшего в бою строкою золотил, и лошади усталый пар, и пот из грязных пор — он облекал под гром фанфар то в пурпур, то в фарфор. Вы шли в шинели и звезде чапаевским ловцом, а он у армии в хвосте припаивал словцо, патронов не было стрелку, нехватка фуража… А он отделывал строку, чтоб вышла хороша! Под марш военных похорон, треск разрывных цикад он красил щеки трупа в крон и в киноварь — закат. Теперь спокойны небеса, громов особых нет, с него Воронский написал критический портрет. А вам тогда не до кистей, не до гусиных крыл, — и ввинчен орден до костей и сердце просверлил! …А что касается меня — то в дни боев и бед я на лазурь не променял бы ваш защитный цвет!