На моторы
дай для самолетов,
на повторы
дальних перелетов!
Дай поэту
с рифмой в поединке —
сталь для этой
пишущей машинки!
Дай для прессов,
жмущих сильной лапой!
Дай для веса
орудийных залпов!
Дай России
тонны трудовые
на листы и
башни броневые!
И на толщи
Т 34 —
дай побольше
ради мира в мире!
Верим, сваришь,
дашь родному краю…»
«Дам, товарищ!» —
думалось Мазаю.
В смене каждой
вверх его взметала
страсть и жажда
творчества металла!
Зависть
Осень тридцать пятого
солнце в тучах спрятала.
Лужи в Мариуполе
от галош захлюпали.
Ветер рвется издали
к глинистым окраинам.
Море — сине-сизое,
будто сталь с окалиной.
Дождик на строения
льется мелко сеянный,
а вот настроение
вовсе не осеннее.
В Сартане на улицах
листья лип балуются,
долетают до неба
в переулке Доменном,
мчатся мимо домика,
где сидят хозяева —
сам Макар и тоненькая
Марфушка Мазаева.
Чем, какою жаждою
сердце взбудоражено?
Новостью какой оно
обеспокоено?
Ничего не молвит он,
только сердце молотом
бьет, сверлом вгрызается,
завистью терзается.
Завистью? Вот именно!
Что не здесь, а около,
на «Центральной-Ирмино»,
началось, загрохало!
Был бы там — увидел бы,
как, куски откалывая,
сто две тонны вырубил
молоток Стаханова!
Сто две тонны! Здорово!
Гром! Рекорд Бусыгина.
Так что жажды нового
много стало, видимо!
Будто спичка к хворосту,
к сердцу эти новости.
Мчится с новой скоростью
поезд кривоносовский.
Гром! Страну обрадовали
обе Виноградовы…
Дальше, в завтра, в будущее
кличут эти новости!
Лишь у печек тут — еще
годы девяностые…
Что ж Макар придумал?
«Мой мартен в поду мал.
Плоскодонный он».
Так Макар подумал.
А что придумал он?
А он придумал вот что:
не касаясь стен,
по расчетам, точно,
углубить мартен.
«Мой мартен не ёмок.
Сталь ему по грудь.
Надо и в проёмах
придумать что-нибудь…»
И он придумал вот как
класть огнеупор:
чтоб до подбородка,
вот до этих пор…
«Мой мартен не бог весть!
Плавит не спеша.
В сутки — плавки по две.
Мало — два ковша».
И ходит он угрюмый.
Молча. Рот зашил.
Что ж Макар придумал?
Что же он решил?
«А если мы подгоним,
а если мы решим
сделать напряженней
тепловой режим?
А поднажмем, посмотрим.
Если приналечь —
вроде плавки по три
в сутки выдаст печь.
А сейчас начну, мол,
взвешивать металл».
Сел Мазай. Подумал.
Взял и подсчитал:
«Три плюс пять… да трижды.
Ноль в уме… Потом
плюс… И вышло, — ишь ты! —
двести сорок тонн!
А если в месяц взвесить
плавки на весах,
дашь семь тысяч двести,
печь, моя краса!
А если на двенадцать
помножить эти семь?
А если встать да взяться
не одному, а всем?
А если на Урале
в добрый спор со мной
встанут сталевары
к плавке скоростной?
И эту прибыль тоже
надо подсчитать».
Ночь. Макар, все множит
и не может спать.
И он себе представил,
будто эшелон
он на путь поставил —
весом в миллион!
Эшелон с металлом:
на Донбассе — хвост,
а паровоз — достал он
подмосковный пост!
И вот Москва выходит,
близкая, как мать:
этот груз, выходит,
будем принимать?
И целует смачно!
— Сын ты мой родной!
Прибыл с семизначной
цифрой в накладной!
«Сколько ж это выйдет
рельсовых полос,
сколько можно выдать
поршней и колес;
мощных транспортеров,
запасных частей,
авиамоторов
высших скоростей;
танков-великанов
новых образцов,
и прокатных станов,
и стальных резцов;
и еще мартенов
заревами вдаль,
чтоб текла бессменно
сталь, и сталь, и сталь?..
И тогда пойду, мол,
в Кремль и лично сам —
все, что я придумал,
под расписку сдам!»
Плавка
Лоб Макар нахмурил,
зубы сжал со скрипом.
Сталь, как море в бурю,
ходит крупным кипом.
До плеча залезла
в жар ручища крана,
в печку — горсть железа
кинула сверх плана.
Как железо тает,
пламенем объято,
смотрят и мечтают
смуглые ребята.
А о чем мечтанье?
А о плавке новой,
о таком металле —
мир не знал какого!
О Мазае-друге,
о его победе,
чтобы всех на юге
обогнал соседей!
То один к Мазаю,
то другой подходит.
Мол, не замерзаем,
плавка нам подходит.
Печь играет светом,
а к нему — с советом —
то второй, то третий.
Печка зноем пышет.
А он советы эти
в свой блокнотик пишет.