В ярких брызгах солнца
кружится, несется
маскарад, веселье,
свадьба, новоселье!
Закружись, пыланье!
Тут идет гулянье
множества мильонов
мчащихся по пеклу
жаром оживленных,
пляшущих молекул.
Вот они танцуют,
вот ведут к венцу их.
Жизнь в огне, в пожаре.
Славно новоселам!
Феррум пляшет в паре
с марганцем веселым.
Чистый хром запутав
в толпах лилипутов,
сколько их налезло,
карликов железа!
Нет конца веселью,
серу гонят в шею,
радостно частицам
в бег за ней пуститься —
ярким хороводом,
вместе с углеродом
брызгами, грибками,
просто пузырьками.
И на эти пары,
и на изгнанье серы
смотрят сталевары,
будто Гулливеры!
Перед ними окна —
солнцеяркий глянец.
В синие их стекла
виден каждый танец.
Брызжет синей краской
пляска через край,
и над этой сказкой —
властелин Мазай!
Народный комиссар
Вижу я, как будто
карта на стене:
реки, горы, бухты,
те, что есть в стране.
Села и станицы,
полевая тишь.
Города, столицы
с тысячами крыш.
В трех районах карты
рельс густая сеть.
Уголки, квадраты —
медь, железо, нефть.
А кружки в просторах
карты на стене —
города, которых
нет еще в стране.
Чертежи — в конторах.
Домен ждет руда.
И шлет ЦК парторгов
в эти города.
Карта! Контур жизни
завтрашней — вчерне,
и вот Орджоникидзе
подошел к стене.
Тронул выключатель,
верхний свет зажег.
И поправил кстати
у Баку флажок.
Керчь с заботой тронул
человек, о ком
говорят: «С мильоном
он людей знаком».
Смотрит, улыбаясь
в сталь своих усов:
Ейск, Коса Кривая,
Таганрог, Азов…
Плавни, край озерный,
сельдь вдоль берегов…
И взгляд на кубик черный
перевел Серго.
Против ейских плавней
кубик этот вот —
славный стародавний
сталевар-завод.
Важный, стариковский,
по годам и честь…
Но какой таковский
там парнишка есть?
Озорной, упорный,
комсомольский нрав.
А говорят: «Не в норме».
А говорят: «Не прав».
Требует, тревожит,
синеглаз, вихраст.
А про него: «Не сможет».
А про него: «Не даст».
Он: «Утроить можно!»
Непокорен. Смел.
Но инженер: «А мощность?»
Мастер: «А предел?»
Он: «С пределов слазьте!»
И — как печь в огне,
кубик в южной части
карты на стене.
И нельзя той карты
от Серго закрыть: —
Наши кадры — клады,
только знай, где рыть!
Что у вас в газете
сводки, то и знай?
А слышали: на свете
есть такой —
Мазай?
Ин-те-рес-ный случай.
Не слыхали? Жаль.
А посмотрели б лучше,
как он варит сталь.
Очень смелый малый.
Двадцать пять годов.
Поездом? Пожалуй…
Но… самолет готов!
И винт запущен! Катит!
Под кабиной — луг.
И спешит по карте
тень крыла на юг.
Рев мотора… Скоро
южные края.
Нас два репортера,
консультант и я.
Тучи к нам — буграми,
как обвалы с гор.
Ночью телеграммой
поднял нас Серго,
Все узнал как будто,
глядя на металл,
на рассвете утром
сам в цеху стоял.
Дни эпохи плавя,
много раз Серго
сам смотрел на пламя
в синее стекло.
И в приливах сизых,
чуть не жгущих бровь,
глаз Орджоникидзе
видел нашу новь.
Люди шли на вахту,
молот падал вниз,
диаграммы, факты,
люди, цифры, жизнь —
все вставало рядом
в мысль большевика,
чтобы стать докладом
Пленуму ЦК.
…Небо — синий купол.
На оконцах лед.
Курс на Мариуполь
держит самолет.
Родина
Два крыла с кабиною —
над землей любимою…
Проплываешь, Родина,
в музыке пропеллерной…
День, тобою пройденный, —
путь, и мной проделанный!
Всюду, где ни хожено,
шел твоей дорогою,
ты была встревожена —
я вставал с тревогою!
Крепла ты — уверенней
я шагал по улицам.
Открывала двери мне,
запретив сутулиться.
Строчкой, каплей каждою,
что из сердца точится —
жил твоею жаждою
поиска и творчества.
Радовался выставке,
ордену колхозницы,
украинской вышивке,
славе нашей конницы,
любовался мощною
на Днепре турбиною…
И ты ко мне — хорошую
привела, любимую.
Всюду, где б ни ездил я,
имя твое названо.
Жизнь, любовь, поэзия —
все тебе обязано.
А когда Мазая ты
у печи заметила,
той же мыслью занятый,
сталевара встретил я.
И в среде товарищей
я — любовь к тебе мою —
видел подрастающей
будущей поэмою!
У инженера
Резкий ветер.
Шум азовской шири.
Окна светят
в городской квартире.
В фразах горечь
искренних признаний:
— Петр Егорыч…
Не хватает знаний!
Связан, скован.
Третий день — осечки.
Плавка снова
засиделась в печке.