И что ему делать на Севере,
где даже растения — серые,
как могут быть нами любимы
одетые в стужу Хибины?
Тут луч поскользнулся и тенью
бессильно пополз по растенью,
и край не мечтал о посеве,
где встретились Киров и Север.
И Север не выдал богатства,
он начал в снега облекаться,
магнитными двигать плечами,
шаманить косыми лучами.
Но Киров глазами просверливал
запретные прииски Севера,
окидывал взглядом Хибины,
входил в ледяные глубины.
Как Север ни прятал сокровища
в свои снеговые сугробища —
он вынул, зарытые в горы,
страны урожайные годы!
Не будет седого и сирого,
теплом обойденного края, —
здесь будут по замыслу Кирова
рождаться сады, расцветая.
Давайте поверим, что тропики
пришли на промерзлые тропки,
что ветер приносит оттуда
листочки лимона и тута;
что солнце поставлено выше,
что злаки качаются, выросши
на мшистой окраине мира,
где встретились Север и Киров.
Елочный стих
Оделась в блеск, шары зажгла:
«К вам в Новый год зайду-ка я!..»
И в наши комнаты зашла
подруга хвойнорукая.
Стоят дома при свете дня,
на крышах дым топорщится,
но если крыши приподнять —
весь город просто рощица!
А в этой рощице — ребят!
С игрушками! С подарками!
Нам новогодие трубят,
маша флажками яркими.
И я иду смотреть на Кремль,
мотель, и брови в инее;
там башня Спасская, как ель,
горит звездой рубиновой.
Весь город в елках зашуршал
в звон новогодней полночи, —
фонарь качается, как шар,
и уличный и елочный.
Бывало, в ночь под Рождество
прочтешь в любом журнальчике
рассказ про елку, барский стол
и о замерзшем мальчике.
Теперь таких журналов нет,—
мороз хватает за уши,
но мальчиков по всей стране
не видно замерзающих.
Для них дрова трещат в печах,
котлы и трубы греются;
их жизнь с оружьем на плечах
средь елей, в пасмурных ночах,
хранят красноармейцы.
И я стихами блеск зажег, —
входите, ель-красавица,
на ветку этот стих-флажок
подвесьте, если нравится!
Граница в будущем
Когда бой пошлет рабочим новую победу
и подымет флаг страны соседней ЦИК,
я еще раз, может быть, поеду:
Негорелое — Столбцы.
Пассажиры сходят с быстропоезда
перед бывшей пограничною сосной,
дети слазят, мамы беспокоятся,
отдыхает кит сверхскоростной.
Под навесом старый столб хранится,
рядом надпись, мраморно-бела.
Мы читаем: «Здесь была граница».
И действительно она была.
Дети спросят: — Кто она такая! —
Объясняю, гладя их рукой:
— Паспорт проверяли, пропуская…
— Дяденька, а паспорт кто такой? —
Педагог я очень маломощный:
— Ну, таможня, чемодан неся…
— А таможня — это там, где можно?
— Нет, ребятки, там, где все нельзя. —
Непонятно детям — просто столбик,
а куда приятней у окошка, мчась,
видеть, как прекрасен мира облик
с вихрем в триста километров в час.
И не будет ни одной гранички!
Ни жандармов, ни таможни, ни столба.
Впишут школьники в тетрадные странички
эти отмененные слова.
Можно размечтаться упоенно,
а пока железное «нельзя!».
Через наш рубеж шпана шпионов
крадется, на брюхе к нам ползя.
А пока спокойно паспорт сверьте,
чемодан, — двойного нет ли дна?
Самая священная на свете,
будь, граница, вся защищена!
Испания
Я не очень-то рвусь в заграничный вояж
и не очень охоч на разъезд.
Велика и обильна страна моя,
и порядок в ней должный есть.
Но посмотришь на глобус —
для школьников шар,
стран штриховка и моря окраска, —
сразу тысячью рейсов махнет по ушам
кругосветная качка и тряска.
И чего прибедняться! Хочу увидать
то, чего мое зренье не видело:
где коралловым рифом пухнет вода,
Никарагуа, Монтевидео…
Я мечтал, не скрываю, право мое —
жадным ухом прислушаться к говору,
стобульварный Париж, стоэтажный Нью-Йорк,
все вобрать это полностью в голову!
Но сегодня, газету глазами скребя,
я забыл другие искания,
все мечты о тебе, все слова для тебя —
Испания!
Вот махнуть бы сейчас через все этажи!
(Там — окопы повстанцами роются…)
И октябрьское знамя на сердце зашить
астурийцам от метростроевцев.
Ты на карте показана желтым штрихом
в субтропическом теплом покое,
а взаправду твой зной проштрихован штыком,
я сейчас тебя вижу такою!
Не мерещатся мне улыбки Кармен
и гостиничное кофе.
Мне б хоть ночь пролежать, зажав карабин,
с астурийским шахтером в окопе.
Кстати, норму я сдал в позапрошлом году,
ворошиловцы — надобны вам они,
даже цветом волос за испанца сойду, —
породнимся на красном знамени!
Ноги
В Париже по Rue St-Honore,
и в синие сумерки проходил,
где спит на пляжах витрин-морей
вещь-змея и вещь-крокодил.
В стекле — фарфоровый свет грудей,
фаянсовых рук, неживых людей,
розовой резины тягучая мазь
на женщинах из пластических масс.
Я подошел к одной из витрин.
В вывеску вписывались огни,
стекло зеркальное, а внутри
ящик и две золотых ноги.
Чулка тончайшего чудо-вязь
и ноги без туловища, одни,—
не воск, не дерево, не фаянс.
Живые — вздрагивали они!
Звездам пора уже замерцать,
созвездья вползают на этажи;
женщина в ящике ждет конца
и несколько франков за эту жизнь.
Вздрогнули мускулы под чулком,
и дрожь эту каждый увидеть мог…
Родиться не стоило целиком,
чтоб жить рекламного парой ног.
Но нечего делать, торговый Париж
спускает шторы, вдвигает болты;
Париж подсчитывает барыш
за женские ноги, глаза и рты.
Поднят на крышу кометный хвост,
гаснут слова и дрожат опять,
кто спать в постель, кто спать под мост,
а кто еще одну ночь не спать…
Я эту витрину ношу в мозгу,
той дрожи нельзя замять и забыть;
я, как спасение, помню Москву,
где этого нет и не может быть.