Это было предусмотрено. Недалеко от спящих солдат, под бугром, в речке стирал носовые платочки младший сержант.
— Спят? — спросил он меня.
— Спят.
Мы знали, о чем говорим.
У меня было чувство: и сержант, и спящие солдаты, и я — одна семья, одно государство.
В лесных оврагах пела вода, дрожала пышная белая пена половодья. С полей сошел снег, теперь он таял в лесу.
Склон оврага оголился, и трава пробовала зеленеть от корня.
Ива уже вовсю цвела, и пчелы работали на ней, как тысячу лет назад и в прошлый год.
Мое внимание привлек большой, рыжий, как клоун, шмель, что не летел, а шел по земле пешком.
Я нагнулся.
Все туловище шмеля было унизано мельчайшими рыжими вшами. Они зимовали на этом гиганте и вместе с ним встречали весну!
Сдерживая гнев, я принялся выковыривать палочкой рыжую нечисть.
Шмель упорно не давался. Вероятно, он думал, что пришел более сильный враг и будет хуже!
Придерживая одной палочкой шмеля, другой я вычесывал из его обветшавшего за зиму бархата паразитов. Когда наконец их не стало, шмель сделался худой-худой, как старик.
Он так привык к своим врагам, что, оставшись один, долго не знал, что ему делать.
Солнце грело все жарче и жарче.
Шмель забрался на былинку, обсох, проветрился и полетел над самой землей, старательно минуя те места, где еще лежал снег.
Теперь он был бодр и, не унимаясь, рассказывал всему лесу своим густым басом о том, что освободился!
Когда секретарь райкома назвал фамилию Селиванова, из зала заседаний стал пробираться к трибуне высокий, коренастый, уверенный в себе человек. По тому, как он свободно встал, облокотился и начал говорить, нетрудно было догадаться, что его любили.
Это он почти тридцать лет проработал председателем колхоза, это с его теплицы район получает зимою замечательные свежие огурцы, это у него недавно справляли юбилей знатной птичницы, которая от первого дня вступления в колхоз ни разу не опоздала на птичник и стала, как говорят колхозники, куриным академиком. Это его коровы удивляют всех на сельхозвыставке.
Что говорить, никто из присутствующих в зале, а здесь были председатели колхозов, парторги, агрономы — весь цвет кадров села — никто бы из них не мог упрекнуть Селиванова в чем-либо.
Вот и теперь выступал он, казалось бы, не по большому делу, но и тут, в этом небольшом деле, он был передовиком.
— Это правильно, товарищи, что вы такое совещание созвали. В повестке один вопрос: что нового в твоем колхозе?
Райкомовцы довольно переглянулись: не шутка получить одобрение из уст прославленного председателя.
— Я цифр называть не буду!
Был за Селивановым такой грех — говорить цифрами, и, когда он поклялся не вспоминать их, все облегченно вздохнули.
— Что нового в моем колхозе? — торжественно задал себе вопрос Селиванов.
Всем не терпелось узнать, что же нового у этого изобретателя и выдумщика.
А он, как артист, чуть выждал, разжег любопытство, а потом выпалил:
— Самое новое у нас — это баня.
При слове «баня» лица людей расплылись в улыбках, многие из присутствующих стали расстегивать вороты рубашек — как будто становилось жарко.
Селиванов не упустил этого из виду, он смаковал:
— Баня большая, деревянная, с парной. В пятницу моем мужчин, в субботу — женщин.
По залу прокатился легкий дружный смешок. Была пятница, и люди подумали, что неспроста так розов и сияющ Селиванов. Наверно, не упустил он случая и сегодня помыться и попариться.
— Простое дело баня, — продолжал Селиванов, — а все меняет. Иду я на днях, смотрю, на птичнике ветер крышу задрал. Непорядок. «Кто там есть?» — спрашиваю. Выходит Настя, птичница. «Настя, — говорю, — поправь солому». А она мне спокойненько: «Иван Ильич, сегодня суббота, в баню надо». Пришлось мужичка искать.
Селиванов уходил с трибуны под аплодисменты всего зала.
Следующий оратор составлял резкий контраст Селиванову своим внешним видом. Был он низенький, тощенький, с язвительной улыбкой и подвижными глазами.
— У нас пока нет бани, — начал он, глазами отыскивая Селиванова, — а новое тоже есть. Трио баянистов.
Все понимали, что удар по Селиванову наносился серьезный. Он не любил заниматься самодеятельностью, в передовом колхозе не было ни хора, ни оркестра.
— Как у тебя, товарищ Селиванов, с музыкой? — спросил секретарь райкома, перебивая оратора.
Банное, веселое настроение Селиванова прошло.
Он встал и покаялся:
— Музыка у нас — узкое место.
Это подлило масла в огонь. Председатель соседнего колхоза Дремов уже открыто нападал на Селиванова:
— Баня — это хорошо, это культура, но надо приобщать народ не только к мылу и венику, но и к музыке, чтобы люди духовно росли. У нас комбайнер Студеникин «Турецкий марш» Моцарта играет. А у вас?
Дремов сделал паузу, которая стала грозна, как прокурор.
Селиванов сидел и думал: «Вот поучился на партийных курсах, теперь уже учит».
Но как бы он ни развенчивал Дремова, было ясно, что по части Моцарта он, Дремов, обогнал Селиванова.
По дороге в свой колхоз председатель спокойно и трезво хотел разобраться: почему у него действительно плохо с самодеятельностью?
Нет талантов? Это неправда!
Сколько раз случалось слышать ему, как задорно пели девушки на улице.
Впрочем, этим уличным пением теперь никого не удивишь. У Дремова — Моцарт. Неужели у него, Селиванова, не могли бы исполнить Чайковского?
Он въехал в свои Скородумки, и первое, что услышал, — залихватский гармонный перебор. Гармонисту подпевали девушки, на всю деревню звенели их молодые, сильные голоса.
Селиванов поравнялся с молодежью, остановил коня. Девушки, в свою очередь, тоже стали. Звонкими, радостными голосами они наперебой приветствовали:
— Здравствуйте, Иван Ильич!
— Гармошка? — осуждающе спросил он.
— Да, — виновато и смущенно ответили девушки.
— Частушки? — с той же осуждающей ноткой в голосе спросил председатель.
— Да, — совсем уже тихо и робко ответили девушки.
— А у Дремова Моцарта играют, трио баянистов есть.
Конь не стоял, копытил снег, а Селиванов одной рукой сдерживал на вожжах коня, а другой касался плеча гармониста.