— Твой отец вот так же с гармошкой ходил, и ты ходишь. А десятилетку кончил, квадратные корни извлекать умеешь. Вперед надо идти, Ваня. А ты все на одном месте топчешься.
Они разминулись. Гармонь больше не подавала голосу, и скоро девушки запели без гармониста.
Долго не спалось в эту ночь Селиванову. Он на память перебирал все показатели соседнего колхоза. Ну, что они! По молоку на сто один процент, а у Селиванова на сто пятьдесят. По картошке у них и ста процентов нет, а у Селиванова — рекорд. По строительству — у Дремова одна конюшня выстроена, а у Селиванова — и новый клуб, и зернохранилище, и баня.
Да что там считать! Далеко Дремову до Селиванова!
Он был в хорошем настроении. Но мысль о том, что по музыке соседний колхоз обогнал Селиванова, не давала покоя. Этот проклятый дремовский Моцарт сидел у Селиванова в печенках.
Снился Селиванову сон.
Играет в Скородумках духовой оркестр на майских праздниках, и по зеленому колхозному лужку кружатся в легких майских платьицах девушки. А он, Селиванов, сияет, как начищенная медная труба, и говорит всем колхозникам:
«Что трио баянистов! Вот оркестр — это достиженье».
Он проснулся с готовым решением: колхозу нужен духовой оркестр.
Ни парторг, ни бухгалтер не возражали против такой идеи, сомневались в одном: будет ли кому играть в оркестре?
— Найдем! — круто обрывал Селиванов.
Он ездил в район и по секрету советовался с отставным военным капельмейстером.
Наконец пришел тот день, когда в одной из комнат колхозного клуба заблестела новенькая оркестровая медь.
Ей нужны были музыканты, без них она молчала.
— Соберите всех, кто умеет на чем-либо играть! — приказал Селиванов молоденькой, приехавшей на заведование клубом девушке.
Пришел хроменький сторож, бобыль Вихранов.
— Ты играешь на чем? — спросил Селиванов.
— На барабане когда-то играл в полку, — сказал Вихранов, опасливо поглядывая на барабан.
— Подойди, не бойся! — подбадривал Селиванов.
Вихранов сделал два шага в сторону барабана и тихо ударил по туго натянутой коже. Недовольная тем, что ее побеспокоили, она глухо ответила: бумм!
Вихранов, как ребенок, обрадовался, осмелел и выстукал какой-то бывалый военный марш.
— Пойдет дело! — уверенно заключил Селиванов. — Один музыкант есть! Следующий?
Девушка-завклубом объявила:
— Иван Ильич, тут есть один трубач.
— Кто?
— Десятов.
Низкий, широкоплечий кузнец подошел к стене, снял трубу, продул ее и заиграл.
У него получилось.
— И ноты знаешь? — спросил председатель.
— Немного, — пыхтя и краснея, ответил кузнец.
— Будешь играть! — заключил Селиванов с видом знатока.
Он осмотрел остальных и строго спросил:
— Еще есть музыканты?
У остальных было только желание.
Это не очень огорчило Селиванова. Выйдя на крыльцо клуба, он авторитетно заявил:
— Не унывать, ребята! Руководителя я подыщу, желающие есть, а играть научимся! Посмотрим еще, у кого музыка узкое место — у нас или у Дремова?!
Из уличного радиорупора звучал хорошо слаженный духовой оркестр.
Селиванов попрощался за руку со всеми, кто приходил пробоваться или изъявил желание играть в оркестре, и по-селивановскн заверил:
— И у нас будет такой! Все в наших руках!
Коростель радостно издает свои ночные звуки.
Стою в родном поле и слушаю. Я — все я, а все тот же ли коростель? Сколько поколений коростелей сменилось, чтобы этот молодой докатил до меня свой влажный тележный скрип и напомнил мне детство, первый ночной выезд в дальнюю дорогу, когда на всех полях, которые мы проезжали с отцом, как лен из земли, коростели выдергивали свое «дерь-дерь-дерь-дерь».
В овраге стало пусто, как в часах, из которых вынули завод.
Не сразу догадаешься, что это соловьи отпели, и только в стороне по полю едет и скрипит всю ночь коростель с хлебными возами. Музыка лета переместилась на поля.
Сошел с поезда, огляделся. Приехало много знакомых девушек на выходной день. Заметили меня, кричат со всех сторон:
— Виктор! Виктор!
Девушки от семнадцати до двадцати лет пошли со мной, постарше идут за солдатом.
30 апреля. Тепло. Над нами жаворонки. Синь неба.
Я пою девушкам на ходу «Стою среди поля…», «Побелели с той недели…». Восторг. Радость. Нас уже не разольешь водой. Разговоры обо всем на свете. Алла, не по годам рослая и развитая девушка, ученица по ткацкому делу, неожиданно раскрывается передо мной как романтик:
— Как я оперу люблю! Ах, если бы посмотреть «Русалку». Содержательная музыка, трагичная. Девушки сердятся в общежитии, когда я оперу по радио слушаю, кричат: «Выключи ты эту волынку».
Скромная, тихая, очень милая лицом Таня перебивает Аллу:
— Я не люблю оперы, я люблю театр!
Я говорю:
— Таня, хочешь сходить на пьесу?
— А о чем?
— Герой робкий, никак девушку не поцелует.
Таня лукаво, обворожительно смеется:
— Нет, не хочу!
Алла:
— Вчера опять «Поддубенские частушки» передавали. Хорошо! Там она говорит Семену: «Сень, я тебе рейки принесла. Да они короче на два метра!»
Вот уже деревня. Первые встречные. Катя Семенова, свинарка, кричит:
— Танька! Когда приехали?
— С утренним. Как хорошо дошли. С нами Виктор шел, пел, рассказывал, не заметили, как дома.
Я уже отоспался, сбросил с себя московскую усталость, уставил себя на деревенский ритм жизни и дыхания.
Иду по деревне. Вечер. Тепло. Останавливаюсь против опрятно побеленной хаты. Окно раскрыто, чуть колеблется занавеска.
— Мефодий!
— Я!
В окошко выглядывает рыжая борода Мефодия:
— Антиалкоголик приехал!
Мефодий задевает при этом локтем бутылку с водкой, она падает за окно, водка выливается на землю.
Мефодий:
— Прошу.
— Не могу: рыба кланяется с реки.
В руках у меня две верши, спешу поставить их, пока не стемнело совсем. За мной идут девочки — Нинка Горохова, Надя Тимохина, Зинка Белова, Таня Сорокина. Им по пять, по шесть лет. С ними Рая Плюхина, ученица.
— Тише! Рыбу распугаете! — предупреждаю я их около реки.
Девочки замерли. Плеснулась рыба, плотва начинает нерест, лист березовый развертывается, ей в самый раз. Поставил одну вершу горлом на скат, другую на подъем воды. Иду обратно. Девочки гуртиком сзади меня.