Особенно после того случая.
Его остановила самая добрая, самая интеллигентная среди всех соседок - учительница Мария Сергеевна. Алексей почти месяц не был дома, заскочил на минуту по какой-то надобности, она схватила его за рукав у своей керосинки.
Алексей остановился, неуверенно улыбаясь, кивая старушке. А она неожиданно спросила, часто мигая:
- Я получила похоронку на сына, на Сережу, да, да, - и, не дав ему посочувствовать, не дав ему просто опомниться, без перехода спросила: - Он погиб на фронте, это понятно, все-таки война, а вот вы почему здесь? Вы почему?
Всю эту фразу, сообщение это и этот вопрос она сказала очень тихим шепотом, точно даже и не сказала вовсе, а громко подумала. Алексею пришлось даже напрягаться, чтобы услышать ее, но ему показалось, будто Мария Сергеевна прокричала свои слова.
Он стоял перед ней, сначала глядя ей в глаза, еще по инерции глядя, потом опустив взгляд.
Затем двинулся к выходу.
Что он мог ответить? Проговорить несколько слов, повторить то, что сказал Иван Федорович? Но это был бы пустой звук для Марии Сергеевны. У нее - Сережа... А он - здесь...
В тот же день Алексей снова обратился к Ивану Федоровичу, начальник кричал опять, но теперь Пряхина еще вызвали в кадры, и тамошний начальник кричал ему тоже о дисциплине военного времени, о том, что наркомат приравнен к воинскому подразделению, и даже о трибунале.
Несмотря на крик, Алексей подал начальнику кадров заявление. Но тот закричал еще пуще, даже затопал ногами и бумагу порвал прямо на глазах у Пряхина.
- Не имеете права! - выдавил из себя Алексей и вышел.
- Имею! - крикнул ему вслед начальник.
Вначале Пряхин хотел снова писать заявление, но ему отсоветовал шофер наркома, худой, туберкулезный мужик.
- Будут неприятности, - сказал он. И добавил подумав: - Ты же знаешь, где мы.
Алексей сник, еще больше ушел в себя, ругая за нерешительность, за трусость, в конце концов. Все воюют, а он... Тыловая крыса... Отирало.
Все ниже держал Пряхин голову, все реже появлялся на улице пешком, домой перестал заходить вовсе, да и характер у него резко переменился. Раньше с Иваном Федоровичем переговаривался, обсуждал то или другое, конечно, о событиях на фронте говорили, а тут начались салюты, и он совсем свял: пройдет война без него.
Ездили они множество - и по Москве, и в недальние, и даже в дальние города. И вот однажды в такой поездке произошло у Алексея с Иваном Федоровичем решительное объяснение. Они свернули с дороги, остановились подкрепиться, Иван Федорович принял по маленькой и, видно, чтоб развеселить своего водителя, начал советовать ему поскорей жениться.
- Мужики на войне, Алеха, баб свободных пруд пруди.
Алексей задумался. Впрочем, это Ивану Федоровичу только показалось, что он задумался. Просто Алексей собирал слова, а заодно успокаивал себя, чтобы не брякнуть начальнику непотребного.
- Вот видите, - сказал он, - даже вы меня перестали уважать.
- Ты это чего, Алексей? - вскинулся, не понимая, начальник.
- Да я и сам на себя плюнул, - махнул рукой Алексей. - Война мимо меня катится, а я за вами, выходит, отсиделся.
Иван Федорович открыл рот, чтобы что-то сказать, но смолчал. Потом проговорил:
- Прости, Алексей, уж больно ты угрюм, хотел пошутить, да по-дурацки вышло. Прости.
Пряхин отвернулся в сторону и, не глядя Ивану Федоровичу в глаза, сказал:
- Отпустите на фронт.
Алексей чувствовал, знал точно, что Иван Федорович вскинул кустистые брови, разглядывает его внимательно, но молчит.
- Не могу я больше, - сказал Алексей хрипло.
Тот все молчал, и Пряхин вспомнил, как еще в первый раз, накричавшись, Иван Федорович сказал ему неожиданно спокойно, словно и не волновался и не кричал только что: "А кроме того, жалко тебя, Пряхин, ты ведь как перст одинокий, сгинешь, и поплакать будет некому". - "Ну и хорошо!" - воскликнул Алексей, но начальник опять заорал: "От-ставить разговоры!" Вот он такой, Иван Федорович, старый рубака, комполка Первой Конной, - то кричит, то жалеет, то вот молчит, как теперь...
Иван Федорович глотнул, крякнул, верно, выпил и, еще помолчав, буркнул сердито:
- Давай.
Алексей обернулся, теперь уже он разглядывал начальника, ловил его взгляд, хотел слово какое-нибудь придумать, но Иван Федорович сердито жевал колбасу и старательно отворачивался.
Через несколько дней, когда прощались, начальник облапил его, прижал сильно к кожаному наркоматовскому пальто и сказал:
- Давай, Алешка, за двоих! Я ведь тоже...
"За двоих!" Пряхин вспомнил слова эти, сказанные дрогнувшим голосом, и криво усмехнулся. Хоть бы за одного... Убил хоть одного фрица? Шел в атаку? Спас товарища? Сделал хоть что-нибудь стоящее там, на войне?
Пришел на фронт в январе сорок четвертого, при первой же бомбежке залетел под бомбу, еле выскребся на белый свет и вот теперь спрятался за добрую тетю Груню, за свою спасительницу...
"Давай, Алешка!"
Хреновый из него вояка вышел, что и говорить. Встреть он Ивана Федоровича, и объяснить нечего. Ну да ладно. Разве лучше, если бы отсиделся в наркомате? И так стыдобушки хлебнул. Так что ранение свое рассматривал Алексей как наказание за нерешительность, за трусость.
Изумленно приходя в себя, Алексей оглядел голубые занавески на окнах, чистый крашеный пол, покачал головой, разглядывая тетю Груню.
- Чего, голубок, затуманился? - улыбнулась тетя Груня, наливая в стаканы кипяток. - Иль зазноба вспомнилась? Ай, расскажи! Никогда мы про жизнь твою не балакали, сказал только, что бобыль, а как же так немолодой да одинокий? Иль беда какая случилась, так скажи, поплачь, как тогда, в первый раз, гляди полегчает. - Алексей улыбнулся.
- Ну, тетя Груня, и мастерица ты уговаривать да приговаривать! А балакать тут долго нечего. Была жена-то, была. Да сплыла. К другому сбежала, до войны еще. Ну и бог с ней!
Тетя Груня качнула головой, глаза прикрыла - стала похожа на грустную птицу.
- Не пожалела, значит, тебя, себя пожалела.