Живого сердца голос властныйМне повторяет сотый раз,Что я живу не понапрасну,Когда пытаюсь жить для вас.
Я, как пчела у Метерлинка,Как пресловутая пчела,Которой вовсе не в новинкуЛюдские скорбные дела.
Я до рассвета собираю,Коплю по капле слезный мед,И пытке той конца не знаю,И не отбиться от хлопот.
И чем согласней, чем тревожнейК бумаге просятся слова,Тем я живу неосторожнейИ горячее голова.
Согнулась западняПод тяжестью синицы,И вся ее родняКричит и суетится.
И падает затворНехитрого снаряда,А я стою, как вор,И не спускаю взгляда
С испуганных пичугИ, вне себя от счастья,Разламываю вдругЛовушку ту на части.
И в мертвой тишине,В моем немом волненье,Я жду, когда ко мнеПриблизятся виденья.
Как будто ВаснецовЗабрел в мои болота,Где много мертвецовИ сказке есть работа.
Где терем-теремок —Пожалуй, по созвучью —Назвал тюрьмою Бог,А не несчастный случай.
Где в заводях озерЗеленых глаз АленыТону я до сих пор —Охотник и влюбленный.
Где, стоя за спинойЦаревича Ивана,Объеду шар земнойБез карты и без плана.
Уносит серый волкК такой стране нездешней,Где жизнь — не только долг,Но также и надежда.
В морщинах скрыта грусть,Но я не беспокоюсь.Я солнцем оботрусь,Когда росой умоюсь…
Замлела в наступившем штилеВся в белых рубчиках вода,Как будто жизнь остановилиНа синем море навсегда.
Быть может, это пароходы,Как паровые утюги,Разгладили морские водыВ гладильне матушки-тайги,
Чтоб на полночной гофрировке,Средь мелких складок волновых,Рыбачьей лодке дать сноровкуДержаться до сих пор в живых.
Перетерпевшая все шквалы,Вчерашний грохот штормовой,Девятым вымытая валом,Она живой плывет домой.
Плывет на некий берег дальний,Еще невидимый пока,Ища в ночи причалов скальныхИ заезжая в облака.
Под Новый год я выбрал дом,Чтоб умереть без слез.И дверь, оклеенную льдом,Приотворил мороз.
И в дом ворвался белый парИ пробежал к стене,Улегся где-то возле нарИ лижет ноги мне.
Лохматый пудель, адский дух,Он изменяет цвет;Он бел, как лебединый пух,Как новогодний дед.
В подсвечнике из кирпича,У ночи на краю,В углу оплывшая свечаКачала тень мою.
И всем казалось — я живой,Я буду есть и пить,Я так качаю головой,Что собираюсь жить.
Сказали утром наконец,Промерзший хлеб деля:Быть может, — он такой мертвец,Что не возьмет земля!
Вбивают в камни аммонал,Могилу рыть пора.И содрогается запалБикфордова шнура.
И без одежды, без белья,Костлявый и нагой,Ложусь в могилу эту я,Поскольку нет другой.
Не горсть земли, а горсть камнейЛетит в мое лицо.Больных ночей, тревожных днейСмыкается кольцо.
Здесь первым искренним стихомЯ разжигал костер,И пепел от людей тайкомВ ладонях я растер.
Но, отогревшись, я не могПрипомнить этих жарких строк.
И если снова тяжелаРука колючих вьюг,И если мертвый холод злаОпять стоит вокруг,
Я снова — в новую пургу —Костер стихами разожгу.
К так называемой победе,Назло медведю и лисе,Проеду на велосипедеВдоль по обочинам шоссе.
И вот земли-стенографисткиРассказ на глине и песке:Ее предсмертная записка,Забытая невдалеке,
Зарытая в дорожных ямах,В геологических шурфах.Все, что не высказалось прямо,Закоченело на губах…
Но кто прочтет иероглифы,Какой придет Шамполион,Чтоб разгадать глухие мифы, —Услышать человечий стон.
вернутьсяНаписано на ручье Дусканья в 1950 году. Это стихотворение энергично переделывалось мной в 1954 году, но как всегда из переделки ничего не вышло. Удержано на грани полного разрушения. Еще бы шаг, еще бы один вариант, и я бы потерял к стихотворению всякий интерес. В печатаемом варианте считаю это стихотворение — одним из лучших тех лет.
Опубликовано в журнале «Юность», в самой моей значительной журнальной публикации.
вернутьсяНаписано в поселке Туркмен Калининской области в 1954 году. Это было время, когда я писал беспрерывно, каждую свободную минуту, и думал, что этот поток никогда не иссякнет.
Попытка выразить в такой сложной форме мое тогдашнее душевное состояние, ибо жизнь хранила немало ловушек, и эти ловушки надо было, во-первых, угадать, почувствовать, предвидеть, во-вторых, избежать, а в-третьих, воспеть, определить в стихи. «Птицелов» — важная страница моего поэтического дневника. Входит в «Колымские тетради».