И под песенной защитойЯ пройду своим путем,Неожиданно забытыйВетром, полночью и льдом.
* * *
Я — море, меня поднимает луна,И волны души отзываются стоном.Пропитанный болью до самого дна,Я — весь на виду. Я стою на балконе.
Лунатик ли, пьяный ли — может, и так.Отравленный белым далеким простором,Я знаю, что ночь — далеко не пустяк,Не повод к застольным пустым разговорам.
И только стихов я писать не хочу.Пускай летописец, историк, не болеНо что мне сказать моему палачу —Луне, причинившей мне столько боли?
* * *
Пичужки песня так вольна,Как будто бы не в клеткеПоет так радостно она,А где-нибудь на ветке.
В лесу, в моем родном лесу,В любимом чернолесье,Где солнце держат на весу,Достав до поднебесья,
Дубы кряжистые и луч,Прорвав листву резную,Скользнув с обрывов, туч и круч,Дробит волну речную.
И отражен водой речной,Кидается обратно.И солнце на листве сквознойБросает всюду пятна.
И кажется, кусты задень,Задень любую ветку,Прорвется, заблистает день,И только птица — в клетке.
Но все миражи и мечтыРаскрыты птичьей песней,Достойной большей высоты,Чем даже поднебесье.
* * *
Копытят снег усталые олени,И синим пламенем огонь костра горит,И, примостившись на моих коленях,Чужая дочь мне сказку говорит.
То, может быть, не сказка, а моленьеВсе обо мне, не ставшем мертвецом,Чтобы я мог, хотя бы на мгновенье,Себя опять почувствовать отцом.
Ее берег от мора и от глада,От клокотанья бледно-серых вьюг,Чтобы весна была ее наградой,Подарком из отцовских рук.
И в этом остром, слишком остром чувстве,Чтоб мог его принять за пустяки,Я никогда не пользуюсь искусствомЧужую грусть подмешивать в стихи.
И сердца детского волнение и трепет,И веру в сказку в сумрачном краю,Весь неразборчивый ребячий лепетНе выдам я за исповедь свою.
* * *
Гора бредет, согнувши спинуКак бы под бременем забот.Она спускается в долину,Неспешно сбрасывая лед.
Она держаться в отдаленьеПривыкла, вечно холодна.Свои под снег укрыла мненьяИ ждет, пока придет весна.
Тогда отчаянная зелень,Толкая грязный, липкий снег,Явит служенье высшим целямИ зашумит, как человек.
* * *
Шуршу пустым конвертом,Письмо пишу тебе,Прислушиваясь к ветру,Гудящему в трубе.
И вдруг, вскочив со стула,Бросаюсь на кровать,Слова в зловещем гулеПытаюсь разобрать.
Что ветер там бормочет,Не надо бы кричать,Зачем понять не хочет,Что лучше б замолчать.
Мучительные строчкиПоследнего письмаДовел бы я до точкиИ не сошел с ума.
* * *
Зачем холодный блеск штыковИ треск селекторных звонков?
Чего вы испугались вдруг?Что слышно в злобном гуле вьюг?
Ведь он — не Бог и не герой,Он даже жалкий трус порой.
Ведь он — один, один, один,Хотя и дожил до седин.
Его же верные друзьяНе испугаются ружья.
Друзья, и братья, и отцы —Они ведь только мертвецы!
* * *[36]
Велики ручья утраты,И ему не до речей.Ледяною лапой сжатый,Задыхается ручей.
Он бурлит в гранитной яме,Преодолевая лед,И холодными камнямиНабивает полон рот.
И ручья косноязычьеНепонятно никому,Разве только стае птичьей,Подлетающей к нему.
И взъерошенные птицыПрекращают перелет,Чтоб воды в ручье напиться,Уцепясь за хрупкий лед…
Чтоб по горлу пробежалаКапля горного питья,Точно судорога жалобПеремерзшего ручья.
* * *
Натурализма, романтизмаЛистки смешались на столе.Я поворачиваю призмуВ увеличительном стекле.
вернуться
36
Стихотворение «Велики ручья утраты…» не имело названия и не должно его иметь. Написано в 1954 году в Туркмене. Входит в «Колымские тетради». Вполне в духе моей поэтики.