3
Я много лет дробил каменьяНе гневным ямбом, а кайлом.Я жил позором преступленьяИ вечной правды торжеством.
Пусть не душой в заветной лире —Я телом тленья убегуВ моей нетопленой квартире,На обжигающем снегу.
Где над моим бессмертным телом,Что на руках несла зима,Металась вьюга в платье белом,Уже сошедшая с ума,
Как деревенская кликуша,Которой вовсе невдомек,Что здесь хоронят раньше душу,Сажая тело под замок.
Моя давнишняя подругаМеня не чтит за мертвеца.Она поет и пляшет — вьюга,Поет и пляшет без конца.
4
Не для анютиных ли глазок,Не для лобастых ли камнейЯ сочинил немало сказокПо образцу Четьи-Миней?
Но все, что я шептал сердечноДеревьям, скалам и реке,Все, что звучало безупречноНа этом горном языке, —
Псалмы, элегии и оды,Что я для них слагать привык,Не поддаются переводуНа человеческий язык.
Так в чем решенье той задачи,Оно совсем не в пустяках.В том, чтоб тетрадь тряслась от плачаВ любых натруженных руках.
И чтоб любитель просвещенья,Знаток глазастого стиха,Ценил узорное тисненьеЗеленой кожи лопуха.
И чтоб лицо бросала в краскуОт возмущенья и стыдаЗемная горечь русской сказкиСреди беспамятного льда.
5
Весною все кричало, пело,Река гремела возле скал,И торопливо, неумелоВ подлеске ландыш зацветал.
Но день за днем одно ненастье,И редкий, жгучий солнца лучКак ослепительное счастьеПорой выглядывал из туч.
За эти солнечные нитиЦветок цеплялся как слепойИ лез туда в поток событий,Готовый жертвовать собой.
И кое-как листы расправя,И солнцу выйдя на поклон,О славе думать был не вправе,О слове вольном думал он.
6
Так где же песня в самом деле?Немало стоило труда,Чтоб разметать слова в метели,Их завалить кусками льда.
Но песня петь не пересталаПро чью-то боль, про чью-то честь.У ней и мужества досталоМученья славе предпочесть.
Она звучит в едином хореЗверей, растений, облаков.Ей вторит Берингово море —Стихия вовсе не стихов.
И на ветру скрипят воротаРаскрепощенных городов,И песня выйдет из болотаИ доберется до садов.
Пусть сапоги в грязи и глине,Она уверенно идет.И рот ее в лесной малине,Сведенный судорогой рот.
Она оранжевою пыльюПокрыта с ног до головы,Она стоит таежной быльюПеред заставами Москвы.
Она свои расскажет сказки,Она такое пропоет,Что без профессорской указкиЕдва ли школьник разберет.
И ей не нужно хрестоматий —Ей нужны уши и сердцаИ тот, дрожащий над кроватью,Огонь лучинного светца,
Чтоб в рукописной смутной строчкеОткрыть укрывшуюся сутьИ не искать ближайшей точки,А — до рассвета не уснуть.
* * *
Ни шагу обратно! Ни шагу!Приглушены сердца толчки.И снег шелестит, как бумага,Разорванная в клочки.
Сухой, вездесущий, летучий,Он бьет меня по щекам,И слишком пощечины жгучи,Чтоб их отнести к пустякам…
ПЛАВКА
Пускай всем жаром изложеньяТечет в изложницы металл —Стихов бесшумного движеньяТысячеградусный накал.
Пускай с самим собою в спореТак много тратится труда —Руда, в которой примесь горя,Не очень плавкая руда.
Но я ее засыплю в строки,Чтоб раскалилась добела,Чтоб из огня густым потокомЖизнь в формы слова потекла.
И пусть в той дерзостной отливкеСмиренье стали огневойХранит твоих речей отрывкиИ затаенный голос твой.
Ты — как закваска детской сказкиВ земной квартирной суетне,Где страсть совсем не для острасткиДается жизнью нынче мне.
БУМАГА
Под жестким сапогомТы захрустишь, как снег,Ты пискнешь, как птенец.Но думать о другомНе может человек,Когда он не мертвец.