Я поднял стакан за лесную дорогу,За падающих в пути,За тех, что брести по дороге не могут,Но их заставляют брести.
За их синеватые жесткие губы,За одинаковость лиц,За рваные, инеем крытые шубы,За руки без рукавиц.
За мерку воды — за консервную банку,Цингу, что навязла в зубах.За зубы будящих их всех спозаранкуРаскормленных, сытых собак.
За солнце, что с неба глядит исподлобьяНа то, что творится вокруг.За снежные, белые эти надгробья,Работу понятливых вьюг.
За пайку сырого, липучего хлеба.Проглоченную второпях,За бледное, слишком высокое небо,За речку Аян-Урях!
Мне горы златые — плохая опора,Когда высота такова,Что страшно любого в пути разговора,И кружится голова.
И что мне погода, приличья и мода,Когда высота такова,Что мне не хватает глотка кислорода,Чтоб ясно звучали слова.
И колют мне грудь, угрожая простудой,Весенние сквозняки.И я вечерами, как будто на чудо,Гляжу на чужие стихи…
Мигрени. ГоловокруженьяИ лба и шеи напряженья.И недоверчивого ртаГоризонтальная черта.
Из-за плеча на лист бумажныйТак неестественно отважноЛожатся тени прошлых лет,И им конца и счета нет…
Сказала мне соседка:— Сходить бы вам к врачам,Вы плачете нередко,Кричите по ночам.
И маленькие детиБоятся ваших слов.Ужель на целом светеНе станет докторов?
Но мне не отмолчатьсяОт ночи. В эту ночьВрачи и домочадцыНе могут мне помочь.
Я все слова припомнил,Какими называлТебя в каменоломнеСреди дремавших скал.
Но сердце ведь не камень,Его не уберечь.К чему ж ломать стихамиРазмеренную речь?
Все это ведь — не прятки,А наша боль и быль,Дырявые палатки,Мороженая пыль.
От взрывов аммонитаЛожится жаркий дымНа каменные плитыТяжелым и густым…
Сегодня, чести ради,Я волю дал слезам.Их шорох по тетрадиУслышал ночью сам.
Что сердцу было мило,Потеряно в тщете.Проклятые чернилаРасплылись на листе.
Мутны и непрозрачныНа свет мои стихи.И рифмы — неудачны,И жалобы — горьки.
Полны слова простыеЗначением двойным.И зря сушу листы яДыханием моим.
Пусть невелик окна квадрат,Перекрещенный сталью,Мне в жизни нет милей наград,Чем эта встреча с далью,
Где даже солнце, изловчась,На двор вползает снизу,Скользит уже не первый часПо узкому карнизу.
Где у меня над головой,В распахнутую фортку,Влетает зайчик световой,Блистательный и верткий…
Отсюда даль — совсем не дальЕе, как запах вешний,Ничто — ни камень и ни стальНе сделают нездешней.
Она, как счастие мое,За каменной стеноюНа постоянное житьеПрописана со мною.
Но слышен громкий голос дня:Гремят замком-затвором,И отрезвляет жизнь меняКарболовым раствором.
Я вроде тех окаменелостей,Что появляются случайно,Чтобы доставить миру в целостиГеологическую тайну.
Я сам — подобье хрупких раковинБылого высохшего моря,Покрытых вычурными знаками,Как записью о разговоре.
Хочу шептать любому на ухоСлова давнишнего прибоя,А не хочу закрыться наглухоИ пренебречь судьбой любою.
И пусть не будет обнаруженаПоследующими векамиОкаменевшая жемчужинаС окаменевшими стихами.
Он в чердачном помещеньеВ паутине и в пылиПринял твердое решеньеОстанавливать вращеньеЗакружившейся земли.
И не жди его к обеду:Он сухарь с утра грызет.И, подобно Архимеду,Верит он в свою победу,В то, что землю повернет.
вернутьсяНаписано в 1956 году в Калининской области. Входит в «Колымские тетради».
вернутьсяНаписано в 1956 году в Калининской области и входит в «Колымские тетради». Одна из формул бытия. С технической стороны отличается особым ритмическим узором. Дело в том, что стихи — это не проза. С легкой руки Белинского к стихам подходили как к прозе: «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни», «Характер Татьяны», и так далее. На самом деле стихи имеют особенность, тонкость. Сам творческий поиск ведется не на путях прозы, а другим способом.
Открытие звуковых повторов, конфигурация согласных букв в «Медном всаднике», напоминающая химические формулы белка, — поэтическая реальность, которую не объяснишь формулами школьного учебника. Поэтическая интонация становится паспортом поэта. Публикуются частотные словари, и мир русской лирики открывается читателям с неожиданной стороны. Эта сторона поэтического творчества всегда была важна для поэта.
Я верю, что с помощью кибернетики обязательно будет найдено что-то очень важное для стиха, для поэзии, для литературы, для искусства. Что-то будет открыто вроде нового грамматического закона, не упрощающего русскую грамматику и правописание, а наоборот, усложняющего, обогащающего понимание русской литературы. Все поэты, начиная с Пушкина, добивались результатов лишь эмпирическим опытным путем. Оказалось, что для науки работы тут непочатый край. Все это предвидел гений Белого.
Каждое мое стихотворение — и «Раковина» в том числе — представляет собой поиск, вооруженный самыми последними достижениями русской лирики XX века.