В тот лес, пейзажами набитыйИ птичьей грубой воркотней,Так невнимательно укрытойНеразговорчивой листвой.
Меня бы там отобразилоКривое зеркало ручья,Чтоб всей лесной могучей силеДо гроба был покорен я.
И, может быть, для славы вящейНевзрачных синеньких цветовС опушек нашей русской чащиЯ проповедовать готов.
Я сам найду свои границы,Не споря, собственно, ни с кем.В искусстве незачем тесниться:В искусстве места хватит всем.
1958
В нетопленном театре холодно,А я, от счастья ошалев,Смотрю «Эрнани» в снежной Вологде,Учусь растить любовь и гнев.
Ты — мальчик на церковном клиросе,Сказали про тебя шутя,И не сумел ты, дескать, вырасти,Состарившееся дитя!
Пусть так. В волненьях поколенияТы — символ доброго всегда,Твой крупный детский почерк генияМы разбираем без труда.
1958
Я верю в предчувствия и приметы —Науку из первых, ребяческих рук,Я верю, как подобает поэту,В ненадобность жертвы, в ненадобность мук.
Я верю, как подобает поэту,В такое, что видеть не привелось,В лучи тишины неизвестного света,Пронизывающие насквозь.
Я верю: при косноязычье природыОбмолвками молний показаны мнеЗигзаги путей в высоту небосводаВ покойной и праздничной тишине.
И будто всегда меня уносилаВ уверенный сказочный этот полетМолений и молний взаимная сила,Подвального свода сломав небосвод.
1958
Ты горячей, чем капля пота,Внезапная моя слеза,Когда бегущая работаОсажена на тормоза.
И в размышленьях о бывалом,И в сожаленьях о быломТы в блеске силы в мире маломИ мера слабости — в большом.
Ты можешь во мгновенье окаС ресниц исчезнуть без следа.Да, ты скупа, горька, жестока,И ты — не влага, не вода.
Ты — линза для увеличеньяНевидимых доселе тел.Ты — не примета огорченья,А удивления предел.
1958
Деревья надышались пыльюИ поднимают шум чуть свет.Лететь? На это нужны крылья,А крыльев у деревьев нет.
Лишь плащ зеленый, запыленныйУ каждой ивы на руке,Пока дорогой раскаленнойДеревья движутся к реке.
И опускаясь на колени,Речную воду жадно пьют.И сами жадно ищут тени,Приют на несколько минут.
Их листья скрючены и ломки,Они качают головой,Остановясь на самой кромке,На линии береговой…
1958
Еще на темном небе тлеютЗари багровые остатки,Но все светлеет и белеетВокруг брезентовой палатки.
Любое дерево ни словаЕще со мною не сказало,Еще ни доброго, ни злогоПрирода мне не пожелала.
Но у природы наготовеПод тонкой сеткою туманаИ кровь тетеревиной брови,Похожей издали на рану,
И гроздь брусники темно-сизой,Покрытая лиловой тенью,И смутное дыханье бриза,Меняющего направленье.
Разжаты пальцы белых лилий,Которым нет уже запретаПодобьем чайки белокрылойРаскрыться и рвануться к свету.
И вместо облачка на синийПростор, в пустынные высоты,Как будто выступивший иней,Лег след ночного самолета.
И мне понятно нетерпенье,Какое сдерживают птицы,Чье оглушительное пеньеГотово ливнями пролиться.
1958
Запутать муху в паутинуЕще жужжащей и живой,Ломать ей кости, гнуть ей спинуИ вешать книзу головой.
Ведь паутина — это крылья,Остатки крыльев паука,Его повисшая в бессильеТысячелапая рука.
И вместо неба — у застрехиКапкан, растянутый в углу,Его кровавые потехиНад мертвой мухой на полу.
Кто сам он? Бабочка, иль муха,Иль голубая стрекоза?Чьего паук лишился слуха?Чьи были у него глаза?
вернутьсяСтихотворение написано в 1958 году и даже косвенного отношения к Дальнему Северу не имеет, как сочла В. М. Инбер в своей рецензии на сборник «Шелест листьев». Однако в этом стихотворении закреплена очень важная подробность моей жизни. Я родился в Вологде и провел там детство и юность. Вологда — особый город России. Царское правительство в течение столетий поколение за поколением ссылало в Вологду революционеров. Оседавшие там, приезжавшие или привезенные, уезжавшие или увезенные ссыльные постепенно {подняли} нравственный климат города, его культурные запросы и вкусы.
«Эрнани» Виктора Гюго — моя первая встреча с театром. Для этой первой встречи о гец мой выбрал драматурга, в возвышенном образе мыслей которого отец не сомневался. Значение первого удара в детскую душу такого сильнейшего рода искусства, как театр, — было отцом учтено. В годы гражданской войны в Вологде шли гастроли знаменитого русского трагика Н.П. Россова — одного из последних могикан театрального романтизма Актер и режиссер театра Шекспира, Шиллера и Гюго был уже седым стариком. В «Эрнани» Россов играл девятнадцатилетнего короля Карла. Я был потрясен театром. Впоследствии мне удалось прочесть замечание Анатоля Франса по адресу Виктора Гюго: «Гюго жил и умер мальчиком с церковною клироса». Франс, много меньшею таланта в масштабе, чем Гюго, развязно похлопывал по плечу романтика драматурга.
Стихотворение «Виктору Гюго» — мой ответ Франсу.
«Крупный детский почерк гения» — мой собственный вклад в эту проблему. «Эрнани» я смотрел в Вологде зимой в битком набитом театре, нетопленом, отогревая руки дыханием и завороженно глядя на сцену, где белый пар шел изо рта и короля Карла, и Эрнани — что придавало лишнюю романтичность, лишнюю приподнятость, лишнюю условность этому замечательному спектаклю. Я сидел рядом с товарищем по классу Алексеем Веселовским, внучатым племянником Александра Веселов-ского. Алеша часто сплевывал в платок и бережно засовывал руку с сухими пальцами за пазуху. А на следующий день шли «Разбойники» Шиллера, где Россов играл не Карла (как миллион раз раньше), а Франца, Франца Моора. Свои роли Россов играл без суфлера.
вернутьсяНаписано в Москве в 1958 году. Одна из главных моих поэтических формул искусства и жизни.
вернутьсяНаписано в 1958 году в Москве, правлено летом 1960 года. На эту «тему» я собирался писать много раз. Вся моя работа и поэтическая, и в прозе не доставляет мне никакого удовольствия. Всякий рассказ, чуть ли не всякое стихотворение пишется со слезами, в нервном таком подъеме. Малейшая задержка вызывает приступы слез. Вот об этом, об этой увеличительной линзе, крайне нервном напряжении, с которым связаны стихи, я и написал.
вернутьсяСтихотворение написано в 1958 году в Москве и дорого мне тем, что выражает одну из моих главных тем.