Они не фраза и не поза,Они наука мудрецам,И их взволнованные слезы —Вода живая мертвецам.И пусть все это только грезы,Мы верим грезам до конца.
Робинзоновой походкойОбходя забытый дом,Мы втроем нашли находку —Одинокий рваный том.
Мы друзьями прежде были,Согласились мы на том,Что добычу рассудилиСоломоновым судом.
Предисловье на цигарки.Первый счастлив был вполнеНеожиданным подарком,Что приснится лишь во сне.
Из страничек послесловьяКарты выклеил второй.Пусть на доброе здоровьеЗанимается игрой.
Третья часть от книги этой —Драгоценные куски,Позабытого поэтаВдохновенные стихи.
Я своей доволен частьюИ премудрым горд судом…Это было просто счастье —Заглянуть в забытый дом.
Платочек, меченный тобою,Сентиментальный твой платокУкрашен строчкой голубою,Чтобы нежнее быть я мог.
Твоей рукой конвертом сложен,И складки целы до сих пор,Он на письмо твое похожий,На откровенный разговор.
Я наложу платок на рану,Остановлю батистом кровь.И рану свежую затянетТвоя целебная любовь.
Он бережет прикосновеньяТвоей любви, твоей руки.Зовет меня на дерзновеньяИ подвигает на стихи.
Лезет в голову чушь такая,От которой отбиться мнеМожно только, пожалуй, стихамиИли все утопить в вине.
Будто нет для меня расстоянийИ живу я без меры длины,Будто худшим из злодеянийБыло то, что наполнило сны.
Будто ты поневоле близкоИ тепло твоего плечаПод ладонью взорвется, как выстрел,Злое сердце мое горяча.
Будто времени нет — и, слетаяТочно птица ко мне с облаков,Ты по-прежнему молодаяВдохновительница стихов.
Это все суета — миражи,Это — жить чтобы было больней.Это бред нашей ямы овражьей,Раскалившейся на луне.
На склоне гор, на склоне летЯ выбил в камне твой портрет.Кирка и обух топораНадежней хрупкого пера.
В страну морозов и мужчинИ преждевременных морщинЯ вызвал женские чертыСо всем отчаяньем тщеты.
Скалу с твоею головойЯ вправил в перстень снеговой,И, чтоб не мучила тоска,Я спрятал перстень в облака.
Я песне в день рожденияЕе в душе моейДарю стихотворение —Обломок трудных дней.
Дарю с одним условьем,Что, как бы ни вольна,Ни слез, ни нездоровьяНе спрятала б она.
По-честному не стоитИ думать ей о том,Что все пережитоеПокроется быльем.
Небеса над бульваром СмоленскимПокрывали такую Москву,Что от века была деревенской,И притом напоказ, наяву.
Та, что верила снам и приметамИ теперь убедилась сама:Нас несчастье не сжило со света,Не свело, не столкнуло с ума.
Сколько писем к тебе разорвано!Сколько пролито на пол чернил!Повстречался с тоскою черноюИ дорогу ей уступил.
Ты, хранительница древностей,Милый сторож моей судьбы,Я пишу это все для верности,А совсем не для похвальбы.
Мостовая моя торцовая,Воровские мои места.Чем лицо твое облицовано,Неумытая красота?
Где тут спрятаны слезы стрелецкие,Где тут Разина голова?Мостовая моя недетская,Облицованная Москва.
И прохожих плевки и пощечиныВодяной дробленой струейСмоют дворники, озабоченноНаблюдающие за Москвой.
Я, как мольеровский герой,Как лекарь поневоле,И самого себя поройИзбавлю ли от боли.
вернутьсяНаписано на Колыме в 1949 году. Описывает истинное происшествие, случившееся несколько лет ранее.
вернутьсяНаписано в поселке Барагон, близ Оймякона зимой 1951–1952 года в шестидесятиградусный мороз. Моя железная печка никак не могла нагреть помещения, ветер выдувал тепло, руки стыли, и я никак не мог записать это стихотворение на бумагу, в тетрадку. Полное одиночество, скала на другом берегу горной речонки, долгое отсутствие писем с «материка» — создали благоприятные условия для появления «Камеи».
Всякий поэт описывает мир заново, преодолевая подсказку. Так и писалась «Камея». «Камея» имеет сто вариантов, как все мои колымские стихи, ибо по обстоятельствам жизни было крайне важно укрепить хотя бы несколько строк, если не строф, и немедленно к ним вернуться — в тот же день или назавтра, чтоб не утерять настроения, напора чувства, ощущения важности своего труда. Для себя или для других — это все равно. Приходилось ничего не доверять памяти. О том, что такое память, я написал особое стихотворение, но во времена «Камеи» это стихотворение еще не было написано.
«Камея» — не пейзаж по памяти. Это стихотворение написано «на плейере», как говорят художники. В любезном и лестном для меня письме по поводу сборника «Огниво» В. М. Инбер оценивает «Камею» меньшим баллом из-за якобы искусственности, ложной красивости. Ошибка эта возникла потому, что в «Огниве» «Камея» напечатана неполным текстом, исключены самые важные строки:
В страну морозов и мужчинИ преждевременных морщинЯ вызвал женские чертыСо всем отчаяньем тщетыЯ написал письмо Вере Михайловне, и в ее рецензии на мой сборник «Шелест листьев», где «Камея» была опубликована полностью, увидел, что мое письмо дошло. (В. М. Инбер. «Вторая книга поэта». — «Литературная газета».)
«Камея» очень нравилась Б. Л. Пастернаку. По рекомендации Пастернака «Камея» должна была печататься в первом «Дне поэзии» (1956 г.), но я жил тогда не в Москве и не успел реализовать резолюцию тогдашнего председателя секции поэзии. А резолюция, которую я бережно храню, была такой типичной для тех бюрократических лет: «Надо встретиться с автором. Если это человек перспективный — можно напечатать «Камею» и еще что-нибудь». С автором было встретиться непросто, и «Камея» не попала в «День поэзии».