На станциях приходилось дожидаться многими часами. Тогда доярки и Настасья Петровна шли искать по окрестностям и приносили коровам свежего сенца. Присматривать за коровами оставляли Иконникова. Он слонялся у вагона разомлевший, безучастный. Когда его сменяли, шел на станцию и давал телеграмму в совхоз.
Коровы мучались от жары, часто ложились, дышали тяжело, молока давали мало, Брильянтовая худела на глазах.
Одна доярка заболела, пришлось оставить ее в Ярославле, в больнице. Другая тоже выбыла из строя: с первого дня войны все плакала, что муж без нее уйдет на фронт, она его не проводит, а как увидела, что не скоро доберется до дому, стала плакать еще пуще, худые сны ей снились. Настасья Петровна сказала:
— Чем так — расстарайся проехать вперед нас, я как-нибудь сама.
Доярка заплакала от благодарности и хотела поклониться Настасье Петровне в ноги. Та сказала:
— Еще у начальства спроси, отпустит ли.
— Ах, делайте, что хотите! — махнул рукой Иконников. — Как будто сейчас не все равно!..
(За несколько дней он потерял всю свою величавость, перестал интересоваться делами — сильно нервничал человек.)
Доярка пересела в пассажирский поезд и уехала. Остались Настасья Петровна и Иконников.
— М-да, — сказал Иконников, — может получиться тяжелая история: мне придет повестка, а я тут задерживаюсь.
— А мы докажем, — сказала Настасья Петровна, — что вы задержались по службе.
— Где это вы докажете? — повел на нее белыми ресницами Иконников. Скажут: недостаточно энергично продвигался, задерживался злостно. И в расход, как дезертира.
— Ну что ж, — сказала Настасья Петровна, подумав, — поезжайте и вы вперед, когда такое дело.
— Я бы не бросил вас, — сказал Иконников, — если бы меня не вынуждало чувство ответственности. Вы же по сводкам видите, что делается. Сейчас на учете каждый человек, способный носить оружие.
На другой день он тоже пересел на пассажирский поезд и отправился — в областной центр, в трест, закинуть удочку насчет брони.
Настасья Петровна осталась одна.
Она стояла на лужку в стороне от станции. Рядом паслись ее коровы. Беспощадно накалено было небо, а еще тяжелее накалена земля — станция, скопившиеся на ней железо, уголь, пыльные и потные тела… Поезд, увезший Иконникова, был уже далеко — пятнышко дыма на горизонте. Приближался другой — грохот, пар, огненное дыханье, орудия, укрытые брезентом…
Вагончик Настасьи Петровны стоял в тупике с другими несчастливыми вагонами, которые пойдут неизвестно когда. Диспетчер давеча сказал:
— Завтра поедете. А может, послезавтра. — Он посмотрел на Настасью Петровну мутными от бессонницы глазами. — А может, через неделю, почем я знаю. Идите, мне не до коров.
Коровы медленно переставляли связанные ноги и вздыхали, выщипывая траву. У них был недовольный, утомленный вид.
— Бральянтовая! — тихонько окликнула Настасья Петровна.
Брильянтовая повернула голову, посмотрела через плечо угрюмым взглядом и враждебно фыркнула. Настасья Петровна даже засмеялась.
— Дорогая ты моя, — сказала она, — чем же я перед тобой виноватая…
«А пойду-ка я с ними пешком, — подумала она, — пойду и пойду по воздушку. Сколько дней стоим и ждем, за это время уже вон где были бы… Около путей буду держаться и дойду до Кострова. В случае чего — дорога вот она рядом, и документы при мне».
Она пошла на станцию и спросила у девушки в форменной фуражке:
— До Кострова от вас сколько километров?
Девушка не знала, где Кострово. Настасья Петровна объяснила. Вдвоем подсчитали: километров двести будет.
«Дойду, — подумала Настасья Петровна. — Не так уж далеко».
Она зашла в свой вагончик, увязала в узелок хлеба и соли, узелок привязала к ручке подойника, захватила скребницу и щетку, остальное сдала в багаж — сперва не хотели принимать, потом приняли, спасибо им. Хотела зайти к начальнику станции, но к нему была большая очередь. Настасья Петровна не стала ждать, а сказала все той же девушке в форменной фуражке:
— Там вагончик, он теперь порожний, пользуйтесь, а мы пошли.
— Ну, счастливо вам, — сказала девушка.
— Спасибо, — сказала Настасья Петровна. — И тебе счастливо.
Она развязала коров и тихонько погнала их вдоль полотна.
Она шла день, и другой, и третий, много дней. Коровы повеселели, бодро щипали траву, стояли смирно, когда Настасья Петровна останавливала их, чтобы подоить. Попадалась по дороге вода — они пили, и Настасья Петровна пила.
Завидев жилье, она сворачивала к нему, и люди давали ей хлеб и ночлег. А если жилья близко не было — ночевала на земле, под небом.
Палило дневное солнце, свежи были ночи, днем и ночью по железной дороге шли и шли поезда — в открытых дверях теплушек солдаты. Война! Как далекий сон, осталась позади Москва — выставка, метро, музыка, праздник… И уже не думалось о выставке, и о Мите, ни о прошлом, ни о будущем, а только о сегодняшнем: идти вперед, дойти до водопоя, вовремя подоить, сберечь, довести… Знойны были дни, свежи ночи, ехали солдаты.
Днем она повязывала голову платком, а после захода солнца снимала платок и шла простоволосая. И ветерок, налетавший после захода солнца, поглаживал ее седеющие волосы.
День за днем шла она и пришла в совхоз «Ясный берег» и привела коров.
Отгремела война, идет к концу первый послевоенный год — тысяча девятьсот сорок шестой.
Молоденькая доярка Нюша прибежала к Настасье Петровне и сказала, что Грация, кажется, уже беспокоится.
Последние дни Нюша то и дело забегала в родилку: она боялась, что с Грацией случится то же, что было с Мушкой. Отел Грации был для Нюши началом осуществления ее надежд.
— Беспокоится, — сказала Нюша. — То встанет, то ляжет, то обратно встанет. А они все ушли на партийно-комсомольский актив, и Дмитрий Корнеевич, и Анатолий Иваныч, и Бекишев… Один Иннокентий Владимирович дома. Я сбегаю?
— Постой, — сказала Настасья Петровна. — Тебе скажут, когда бежать. Пойдем.
Настасья Петровна работала в профилактории. На ее попечении находились новорожденные телята до десятидневного возраста. Это самый нежный возраст, когда труднее всего сохранить теленка. Настасья Петровна сохраняла сто процентов. Даже в трудные военные годы сохраняла сто процентов, и телята давали привес выше нормы. В этом была ее слава и гордость.
Работа ее чистая. Пол в профилактории сухой, посыпанный опилками; пахнет свежим сеном и свежим молоком. Работает Настасья Петровна в белом халате и белой косынке.
Она сняла халат, накинула тулуп и по освещенному коридору-переходу пошла с Нюшей к Грации. В это время года коров в родилке стояло не много, людей не было, кроме дежурной скотницы. Засучив рукава, дежурная обмывала Грацию креолином.
— Вот, и вас привела! — сказала она с досадой. — Как будто я сама не управлюсь.
— А я помогу, очень просто, — сказала Настасья Петровна. — Все у вас готово-то?
— Все, — ответила Нюша, трепеща от торжественности момента. — Я позову Иннокентия Владимировича.
— Наследного прынца принимаем, не иначе, — сказала дежурная.
— Где мешковина? — спросила Настасья Петровна. — Чем Иннокентия Владимировича — мешковину подай.
— Иннокентий твой Владимирович и не придет, — сказала дежурная. — Он у нас аккуратненькой, брезгливенькой. Случится подойти к скотине — два часа потом руки моет и одеколоном душит.
— Настасья Петровна, — сказала Нюша бледными губами, — если и с Грацией чего-нибудь случится, я не переживу.
— Держи креолин! — приказала Настасья Петровна.