— Девочки, — сказала мама, — кто возьмет шефство над моим сыном?
— Я, я возьму шефство! — закричали девочки и ринулись на Сережу. Сережа испугался. Но девочка с рыжими косичками, завязанными крендельками на ушах, выручила его.
— Я! — сказала она и крепко взяла Сережу за руку. — Пойдем со мной.
Сережа пошел с нею, оглядываясь на других девочек, которые страшно шумели.
— Не обращай на них внимания, — сказала девочка с рыжими косичками. Я покажу тебе нашего директора.
— А елку? — спросил Сережа.
— Фу, елку! — сказала девочка. — Как будто ты никогда не видел елки. Директор страшно строгая. Один раз она увидела, что я из крана поливала себе голову, так сию же минуту вызвала родителей.
Они шли через длинную широкую комнату, где бегало, прыгало и шумело много мальчиков и девочек. Большой мальчик, больше Васьки, подмигнул Сереже, подмигнул необыкновенно — сначала правым глазом, потом левым, потом опять правым, потом опять левым…
— Ты всегда так ходишь? — спросила рыжая девочка. — Иди, пожалуйста, побыстрее и не оглядывайся. Ну, смотри: вот наш директор.
У окна стояли, разговаривая, две женщины.
— А другая завуч, — сказала девочка.
— А где елка? — спросил Сережа.
— Вот чудак. Мы же мимо нее только что прошли.
— Фима! Фима! — позвал кто-то.
— Постой здесь, — сказала девочка. — Меня зовут.
И она убежала, поставив Сережу у стенки. Сережа поискал глазами елку и нашел ее: она действительно была очень близко и вся была так опутана бусами, флажками и золотой паутиной, что за этими украшениями совсем скрылась ее живая, лесная зелень. Местами в золотой паутине, неяркие в свете солнечного дня, горели разноцветные электрические лампочки. «Интересно, — подумал Сережа, — из какого крана она поливала себе голову? Не из того ли бака, что там у двери?..» И он стал учиться мигать так, как мигал тот мальчик: закрыл правый глаз, потом открыл его и закрыл левый. Сначала дело шло медленно, потом пошло быстрее. Сережа с увлечением мигал, стоя у стены.
Мигал он и тогда, когда классы выстроились парами и началась самодеятельность — пение, танцы и чтение стихов. Вдруг он услышал, что кто-то читает: «Проказница Мартышка». Он перестал мигать и пошел через комнату к маме.
— Я тебе что-то скажу, — сказал он.
— Что, Сережа? — спросила она, наклонившись к нему и хмуря брови.
— Я тоже хочу это читать, — сказал он. — Я повторил.
— Мы с тобой опоздали, — сказала мама. — Нельзя двум читать одно и то же. В другой раз прочтешь.
«Для чего же я повторял?» — подумал Сережа.
Раздали подарки — мешочки со сластями. Стали играть в игры. Сережа пытался поиграть тоже, но его очень толкали, он ушел к своей стенке и занялся сластями. Большой пряник с белой сахарной корочкой он оставил для мамы.
Праздник кончился. Ребята разошлись. Мама одела Сережу и повезла домой.
На саночках Сережа заснул. Проснулся, когда въезжали в ворота.
— Ты меня все время везла? — спросил он.
— Да, — удивленно ответила мама.
— А Коростелев? — спросил он и не понял, почему она засмеялась и поцеловала его.
На другой день все мальчики на Дальней улице научились мигать и состязались в быстроте миганья.
— Дураки, — сказал Васька. — Кто вас научил?
— Это один мальчик в совхозной школе мне показал, — ответил Сережа. Я там был на елке.
— Да разве ж это так делается! — сказал Васька. — Во, ребята, смотри! — и он замигал обоими глазами с такой быстротой, что всем стало ясно: мальчику из совхозной школы копейка цена по сравнению с Васькой.
Глава девятая
НЮША
Отец Нюши, Степан Степаныч, был гармонист. Без него не ладилось никакое веселье в красном уголке. Вечерами далеко по «Ясному берегу» разносились звуки его гармони. Люди, проходившие и проезжавшие темными полями, слышали эти звуки и говорили:
— Степан Степаныч играет.
В сорок втором году Степан Степаныч ушел на войну. Гармонь осталась дома. Мать завернула ее в шелковый платок и спрятала в сундук. Нюша приходила из школы — мать была на работе (она поступила уборщицей в контору), Нюша доставала гармонь, садилась на край открытого сундука и училась играть. Не разжимая губ, напряженно сведя поднятые тоненькие брови, напевала она какую-нибудь мелодию и старалась подобрать аккомпанемент. Иногда получалось, иногда нет. Чаще получалось.
Стрелка старых ходиков с розами на циферблате подходила к трем. Нюша запирала гармонь в сундук и клала ключ на место. Мать не потерпела бы, чтобы чьи-нибудь руки прикасались к отцовской гармони.
Мать обожала отца. «Степушка», «Степушка» — только и разговору слышали от нее люди в войну. Не всегда она его так любила. Когда она была молода и хороша собой, она больше любила других мужчин. Немало нахлебался с нею горя Степан Степаныч. Но она рано завяла: к тридцати пяти годам только и осталось от ее красоты, что богатые косы в руку толщиной да заманчиво вздернутый нос, про который, бывало, говорили бабы, что против Шуркиного носа ни один парень устоять не может.
Ее не уважали и звали пренебрежительно — Шурка. И вот — вошла она в степенные годы, стала примерной мужней женой и хлопотуньей-хозяйкой, и ничего дурного за нею больше не замечалось, а по имени-отчеству все равно никто не величал: так и осталась Шуркой.
Нюша пошла ни в мать, ни в отца — худая, смуглая, тонкая кость, глубокие глазницы на узком лице… Летом сорок второго года она окончила семь классов и поступила в совхоз.
— Потом доучусь, после войны, — сказала она своим учителям, которые жалели, что она, такая способная, не закончит десятилетки. — К ним эвакуированных коров нагнали, люди уходят и уходят, кому-то работать надо.
Ох, как плохо ей было на первых порах! Не потому, что работа тяжела: Нюша выросла среди трудовых людей и знала, что легкой работы не бывает. Потому плохо, что кругом все большие, а Нюша была маленькая, пятнадцати не исполнилось. Большие все умели, а она не умела ничего. Эти плечистые женщины с могучими руками считали ее слабосильной, заморышем и удивлялись — зачем она тут. Нюша страдала…
Хорошо Тане, нынешнему комсоргу. Она всего двумя годами старше Нюши, а сложение! а походка! Ступает — пол под нею гнется. Серьезность, солидность в голосе, в выражении лица. С самого начала ей было уважение и доверие: посылали ее на курсы, выдвинули в ветсанитары. Как с ровней обращались с нею большие, а Нюше говорили:
— Ладно. Где тебе, дай я сделаю.
— О, да не путайся под ногами.
Сколько надо проглотить обид, сколько приложить стараний, чтобы угодить этим большим, умелым, не верящим в тебя!
Настасья Петровна первая оценила Нюшино усердие: может быть, потому, что сама была тонкой кости, не обладала могучим сложением и знала, что дело не в этом… Настасья Петровна поговорила с директором (директор был еще тот ленинградский, старенький), и он перевел Нюшу в доярки.
Доярка — фигура большая! Весь совхоз глядит на доярку. Она дает выполнение плана. Она дает совхозу славу.
Нюша спала и во сне видела — дать совхозу славу.
Она жила в стране, где цена определяется человеку по его труду. Где труд приравнен к подвигу и труженик — к герою. Где героев знает и уважает весь народ.
И посмотрите, что получается: так кругом работают люди, что просто хорошая работа за хорошую не засчитывается, хорошей почитается только замечательная работа.
Я хочу работать замечательно. Хочу, чтобы меня уважали, чтобы сам Иосиф Виссарионович узнал о Нюше Власовой, девчонке из дальнего совхоза. Дескать, есть такая Нюша, тоже строит коммунизм, и не хуже других… Я добьюсь! Не обижена ни разумом, ни силой, не смотрите на меня как на последнюю…
…Отец вернулся. Из Кострова позвонил кто-то в контору и сообщил, что гармонист Степан Степаныч высадился с поезда и сидит на станции, дожидаясь автобуса. Сказали Шурке. Она уронила веник, закружилась по конторе, прижав ладони к щекам: