— Ах, жарко тебе! Ах, не нравится тебе! А кто это затеял, мы с Виктором? Мы с Виктором хоть сейчас вернемся, пожалуйста. Ах, ты не хочешь! Ну что ж, пожалуйста. Но тогда не говори, что тебе жарко, потому что ты сама, сама виновата!
Брат молчал. Он был калека, на костылях, одна нога отрезана выше колена. Он молчал, опустив голову. А их мать стала жаловаться соседям, старичку со старушкой:
— Как я ее воспитывала, во всем себе отказывала, а она вон что себе позволяет.
Девочка сказала с отчаяньем:
— Что ты со мной делаешь! Куда ты меня везешь! Ты меня ненавидишь! Ты меня убиваешь! Ты мне такое делаешь, как будто ты не мать, а враг!
Тут и брат ее сказал:
— Ну, хватит!
А их мать спросила у старичка и старушки:
— Видели?
Старичок и старушка поднялись и стали чистить друг на друге одежу.
— Присмотрите, будьте добры, за нашими вещами, — попросили они. — Мы сходим пообедать к родственнице. У нас тут близко, на Второй Советской, живет родственница.
— Ишь как вы устроились, — сказали им. — А если без вас уйдет эшелон?
— Ну что ж, значит судьба, — сказала старушка. — Мы там, знаете ли, примем душ.
— И полежим на диване, — добавил старичок.
Все смотрели, как они идут мелкими шажками, старичок опираясь на палочку, а старушка держа его под руку, — и говорили:
— И не все им равно, в тылу помирать или в Ленинграде? Еще едут куда-то, господи.
А другие заступались, говоря:
— Жить всем хочется.
Молодая женщина прижала к себе краснощекого маленького мальчика, целовала его красные щеки и спрашивала:
— Василек, Василечек, когда мы теперь вернемся с тобой?
Закричал на вокзале паровоз. Еще один поезд уходит, увозит еще сколько-то народу. Все встают, беспокоятся, тетя Дуся появляется, растрепанная, с дымящей папиросой во рту, и говорит:
— Теперь уже скоро, женщины. Обещают, что скоро.
Паровоз кричит: я тут! Я работаю! Я сделаю все, что могу!
Люди с химкомбината уехали.
Артисты оперы и балета уехали.
Старичок со старушкой пообедали у родственницы на Второй Советской, приняли душ, полежали на диване и вернулись на Лиговку.
Большая девочка перестала ссориться с матерью; замолчала. Сидит на мешке, крепко обняв колени загорелыми руками, глаза угрюмо горят из-под бровей, лицо темно от пыли и гнева.
Женщины волнуются, что так медленно идет отправка.
— Что в сводке? Вы дневные известия слушали?
— Говорят, из Гатчины шли жители, гнали коров.
— Нам не через Гатчину. Нам через Мгу.
— Через Мгу. Мгу. Мга.
Светлана рассказывает Вале:
— Я постучалась, спрашиваю: можно? Он говорит: войдите. Я вхожу. Он говорит: чем могу быть полезен? Я говорю: попробуйте меня, пожалуйста, в роли Снегурочки. Он говорит: мы моложе восьмого класса не принимаем. Я говорю: извините, пожалуйста, а разве способности ровно ничего не значат? Он говорит: вот о способностях мы и будем разговаривать, когда вы перейдете в восьмой класс. Ты понимаешь, я чуть не заплакала. Говорю: ну, тогда извините, — и пошла поскорей. Еще два года ждать, ты понимаешь?!
У Светланы плечи узенькие, руки и ноги как палочки. На ногах сандалии. Голубые бантики в косах.
— Ты мне будешь писать? — спрашивает Валя.
— Как же я буду тебе писать, когда я не буду знать, где ты. И ты не будешь знать, где я.
— Ты мне напиши на ленинградский адрес. И я тебе напишу на ленинградский адрес Война кончится, приедем и найдем друг друга.
— Ужас, до чего надоела мне эта война, — говорит Светлана.
День бесконечен. Не счесть: сколько раз ходили за водой, и приваливались отдохнуть, и сколько видели лиц, и слышали разговоров, и сами разговаривали.
Но начинает наконец смягчаться сверканье неба. Уже можно взглянуть вверх не зажмуриваясь. Сиреневым становится небо и легким.
Черноглазая бабушка в горе: почему не пришел ее сын.
— Он обещал наведаться.
Она провожает трамваи печальным и жадным взглядом, вытягивая шею и приподнимаясь с чемодана. Все ей кажется, что на этом трамвае к ней едет сын.
— Может, придет еще, — успокаивают женщины.
— А если его перевели на казарменное положение? — спрашивает бабушка. — А если он уехал на окопы? Как мне узнать? Не съездить ли мне домой?
Но уже без пяти десять на вокзальных часах. А после десяти нельзя ходить по городу. Не удастся бабушке съездить домой. И сын ее не придет сегодня.
Медленно заволакивает ночь пролеты Лиговки и Невского.
Она уже не белая: белые ночи кончились. Сиреневая она сперва, потом простая, темная.
Без фонарей, и ни щелочки света нигде. Синие лампочки. Да бездонно высоко проступают звезды.
Лиговка это, или что это?
Где это мы сидим под звездами, путешественники?
Валя закрывает глаза, и ей снится пустыня Сахара.
— Валечка, — говорит над ухом голос матери, — поешь, детка.
Валя думает: «Мне потому снится пустыня Сахара, что я недавно читала про нее».
— Не ела целый день, — говорит голос матери. — Валечка, а Валечка, съешь яичко.
Громко разбивается яичная скорлупа. Должно быть, на всю Сахару слышно. До звезд.
Еще кто-то ест, шуршит бумагой, гремит бидоном. Кто-то спрашивает то здесь, то там:
— Градусник? Градусник? У вас нет градусника? Простите, у вас градусника не найдется?
Черноглазая бабушка рассказывает о своем сыне:
— Когда еще маленький был, все — мамочка, мамочка. К отцу не особенно, все мамочка. И сейчас говорит — уезжай, говорит, мамочка, я не могу перенести, чтобы ты подвергалась опасности.
Сквозь мешок, набитый одежей (кажется или нет? Нет, не кажется), сквозь мешок (ну вот, опять) — слабые далекие толчки. Как будто землетрясение где-то. А, ну да. Это бомбежка, какое там землетрясение. Бомбовозы прилетают и бросают бомбы. Далеко: звука никакого, беззвучно вздрагивает земля. Далеко…
Притихла очередь.
Погромыхивая железом, на толстых шинах прокатил черный грузовик.
Идет какой-то военный.
Военный, которому разрешается ночью ходить по городу, переходит сюда с той стороны, где гостиница.
Черноглазая бабушка подняла голову. Ей, наверно, подумалось, не сын ли идет. А это военный.
Он идет вдоль очереди, высматривая. Сделает шаг и остановится, смотрит.
Чего ему надо?
Как вдруг поднимается над грудами багажа темная фигурка.
Поднялась, протянула руки… Ни слова не сказано. Как она очутилась возле военного? Валя моргнула — уже фигурка возле военного. Еще раз моргнула Валя — уже они уходят. Ладно идут они в ногу.
Сапоги военного стучат, а фигурка с ним рядом шагает словно по воздуху. И где-то в глубине ночи негромко засмеялась она.
В военную, без щелочки света ночь засмеялась она под высокими звездами так беззаботно, будто шла на одну только радость. Будто не летели бомбовозы и не целились пушки, чтобы убить ее радость.
Кончилась ночь. Валя встала и огляделась.
Было раннее утро, как тогда, когда они вышли из дому. Опять нежно светило солнце и прохладна была тень от домов.
Прошла машина и полила мостовую широкими свежими струями.
Воробьи чирикают и прыгают по мостовой, не боясь водяных струй. Маленькие быстрые коричневые воробьи вспархивают на тротуар, клюют крошки возле мешков и людских ног.
Матери расчесывают волосы дочкам. Женщина кормит ребенка грудью, прикрывшись косынкой.
И Люська проснулась. Она просыпается так: сначала начинают вздрагивать ресницы, потом приоткрываются глаза, они медленные, томные, они еще видят сон, наконец совсем открываются, яркие, чистые-чистые.
Люська проснулась, и видно, что она все забыла: где она и что с ней. Сидит и смотрит то налево, то направо, то вверх на небо.
Их новые платьица, которые мать шила и гладила с таким стараньем, стали мятыми и грязными, все оборки и бантики, как тряпочки. Какая досада! Еще вчера они были такие приличные!