Вверху у края
сверкнуло солнце,
как грань брильянта,
жужжа, сверкая
бурлящей массой
слепящих ядер.
Стена стояла
раскрытой кассой,
и в ней — миллиарды!
Нашел! Конечно!
Вот этот прогиб…
Здесь — цель конечная моей дороги.
Сны были в руку,
сбылись виденья,
не зря — паденье!
Мелькнув шутихой,
грань откололась,
ощупать можно!
И тут же тихий сигнальный голос:
«Не в этом выход,
оставь, все ложно…
В снах — нет значенья!»
Но излученье все нарастало.
Как разноцветно,
как ярко стало!
Как ленты спектра
горят на призмах!
Какой? Который
здесь — чистый торий?
Актиний? Литий?
Вернейший признак
моих открытий — стена сияла!
На мелком щебне,
как злой волшебник, стена стояла,
прижав к сверкающей груди
осколки…
А ведь страна еще
не знает, сколько
чудес тут скрыто!
Вот что открыто!
Теперь отвергли б мы
нефть, уголь, ветер!
Ведь тут энергии
на сто столетий!
Всем людям будущего
запас богатства!
Но как добудешь его,
как вверх добраться?
Нельзя, нельзя ж его
оставить в нетях,
в теснинах этих
зарывшись заживо!
Как вьются жилы
наследства щедрого
в отвесных скалах!
О, если б четверо
сложили б силы
и путь искали,
и я, и рядом,
вожак отряда,
и тот, с вечерним
зрачков свеченьем,
и тот, кому я в беде признаться
мог напрямую, —
нам — только взяться б —
по плитам каплющим
к подарку яркому
друг другу на плечи
и руку на руку!
Мы б в этой гибели
ступеньки б вырубили,
мы проложили бы
путь сквозь породу
и положили бы на стол
народу
клад,
что нашли мы, —
неисчислимый…
Но — под громадою
жил и извилин
один — я падаю,
один — бессилен!
О мир товарищей,
как ты далек!
Где остывающий
мой огонек!
Там, в человечестве,
пропасть нельзя,
кивни — засветятся
вокруг глаза.
Здесь — одиночество,
ни слов, ни глаз,
И огонечек твой
почти погас…
8
Исчезло сна
кино цветное.
Опять тесна
щель надо мною.
Лишь серый цвет,
цвет однотонный,
принес рассвет в расщеп бездонный.
Но, как с клише
неясный оттиск,
от сна в душе остался отблеск —
мысль о моих
друзьях забытых,
там, в снеговых буграх, зарытых.
Обвал сорвал
брезент палатки,
занос занес
их слоем гладким,
забиты рты
крупою мокрой,
глаза мертвы,
сердца умолкли!
По снегу — зыбь,
и сгорблен глетчер,
он тонны глыб
взвалил на плечи…
Друзья мои… По ним смертельно
прошли слои крупы метельной!
Там, где столбы ледник расставил,
я бросил их, забыл, оставил,
и нет других,
что помогли бы,
там, как враги,
бездушны глыбы,
и в этой мгле лишь я способен
найти их след, среди сугробин,
добраться к рации,
стучать, сигналить,
в кровь обдирать свою
ладонь об наледь!
Там есть наш след,
приметы, знаки:
примятый снег, крючок рюкзака,
лоскут флажка, брезент ночлега…
Скорей! Рука видна из снега,
темна, смугла…
Вчера по-братски
мне помогла она взобраться,
и наш вожак
в путь через глетчер
взял мой рюкзак себе на плечи.
Теперь он где?
Пропал без вести?
И я в беде с ним не был вместе,
упав с вершин,
забыв, что в мире
я не один, что нас четыре.
Там, где горбы хребет раздвинул,
я их забыл, я их покинул,
просвет закрыв своею тенью.
Вот где обрыв!
Вот где паденье!
Скорее — с глаз
прочь все химеры!
В душе — приказ:
«Принять все меры!»
Приказ любви, приказ присяги,
страны, звезды на красном стяге:
взобраться вверх
отвесным камнем,
найти их всех, отрыть руками,
трясти, мешать
в смерть углубиться,
дышать на них, тереть им лица!
Еще не поздно!
Скалой теснимый,
теперь я послан
страной за ними,
командирован, на пост назначен!
А новым людям
нельзя иначе:
ведь там, где новый закон основан,
я человеком хотел быть
новым!
Не может быть,
что нет просвета, —
тропинки нить
здесь вьется где-то.
Вот трещин сеть,
вот выступ вылез,
слои на свет вот появились.
Как я был слеп!
Не видел взвитых вверх по скале
ступенек сбитых,
ведущих к ним,
к друзьям, на помощь!
Ты нужен им!
Ты лагерь помнишь!