Теперь есть цель!
Она ясна мне.
И ногти в щель и сердце к камню.
Вот верх, вот низ,
слои, обломки…
Слились б карниз края их кромки.
Теперь глаза
наверх, к просвету!
Упасть нельзя —
замены нету!
Какая круть!
Отвесно, плоско.
Притерлась грудь
к скале нагой.
Но на стене
ложбинка, блестка
годятся мне — упрусь ногой!
Ввысь тороплюсь
с палящей жаждой!
Теряя пульс, там ждут меня.
Как важен там
мой шаг, мой каждый
отвесный метр вверх по камням!
Вверх по камням
над мглой провисшей,
чтоб водрузить на Пике флаг,
со мной мой ямб —
все дальше, выше —
ведет по узкой кромке шаг.
А ты, зарытый в снег товарищ,
усиль свой пульс, дыши, дождись,
не умирай, — ведь ты мне даришь
смысл возвращенья, тропку ввысь.
Нет тени страхов и сомнений!
От приближения к тебе
все превращается в ступени
теперь на каменной тропе!
И невозможность стала верой —
не отступать, не уступить!
и осторожность — точной мерой,
где надо стать, а где ступить.
Скале теперь меня не скинуть,
я весь гранит прижал к себе,
гну и кладу его на спину,
как побежденного в борьбе.
Щекой к стене, все дальше, выше.
Вот наконец обрыв нависший,
и вот она — в корнях, морщинах —
земля видна, земля — вершина!
И там, где сгрудились
не камни — комья,
мне вдруг почудились слова знакомые.
Товарищ свесился
и в глубь суровейшую
спускает лестницу ко мне веревочную…
И — все равно,
кто кем был вызволен, —
сотворено большое в жизни!
Вот вечный снег,
и глетчер Федченко,
и наш ночлег
в цветочных венчиках.
И вновь прочерчена
тропа пунктира!
Нас снова четверо
на Крыше Мира.
9
Уже исколоты
прощаньем щеки,
а спуск так короток
с хребтов высоких.
Уже растаяли
мои товарищи у Пика Дальнего,
у льдов нетающих,
где вечным снегом
чело увенчано
вершин, навеки очеловеченных,
Они — на поиски,
а я — к той шири,
где всеми строится
наш мир вершинный.
Теперь я шел по широким тропам,
в гранитных толпах, где путь утоптан.
Тропой прямою шел мимо яков,
стоявших стадом,
с их бахромой и пещерным взглядом.
Шел полем маковым земного рая,
красным, как праздник
Первое мая…
Все ближе к жизни я шел,
все ниже — в хлопчатник, в заросль,
где хлопотали уже девчата,
от зноя маясь.
Но мне казалось:
я подымаюсь над снегом нитяным
цветов красивых,
всему увиденному шепча спасибо.
Спасибо, тропы,
спасибо, броды,
что нас торопят в чертог природы,
камням спасибо, висячим глыбам,
и льдам нетающим,
и массам снега.
Тебе спасибо,
приход усталости вблизи ночлега.
Спасибо доброму,
простому слову,
упреку вовремя,
пусть и суровому.
И вам, отроги, и вам, просторы,
и вам, дороги, и вам, шоферы,
и вам, пушины,
что нежно собраны в тюки богатства.
И вам, вершины, делам подобные,
словно масштабы,
куда мечта бы
могла взобраться!
Спасибо поиску
всего, что снится,
спасибо поезду и проводнице,
и отворяющим
все двери Родины
в пути озябшим,
и вам, товарищи,
чьи руки поданы рукам ослабшим.
Спасибо сварщику
за эти вспышки с каркасной вышки.
И метростроевке
за метр прохода
сырой породой.
Друзьям без имени,
что и на улице дадут нам руки,
и вам, любимые,
что так волнуются
за нас в разлуке.
Спасибо мастеру,
который нежно врачует часики,
и двум влюбленным, стоящим немо.
И вам, участники моей поэмы,
за человечную тревогу встречную
в буране снежном,
за жизнь без фальши,
в борьбе суровой,
за шаг ваш каждый
вперед и дальше, в даль бесконечную,
за вашу жажду вершины новой!
НА БЫЛИННЫХ ХОЛМАХ (1966–1970)
Туман в обсерватории
Весь день по Крыму валит пар
от Херсонеса до Тамани.
Закрыт забралом полушар —
обсерватория в тумане.
Как грустно! Телескоп ослеп,
на куполе капель сырая;
он погружен в туман, как склеп
невольниц, звезд Бахчисарая.
В коронографе, на холме,
еще вчера я видел солнце,
жар хромосферы, в бахроме,
в живых и ярких заусенцах.
Сегодня все задул туман,
и вспоминаю прошлый день я
как странный зрительный обман,
мираж в пустыне сновиденья.
Туман, а за туманом ночь,
где звезды страшно одиноки.
Ничем не может им помочь
их собеседник одноокий.
Темно. Не в силах он открыть
свой глаз шестнадцатидюймовый.
Созвездьям некому открыть
весть о судьбе звезды сверхновой.