— Как вы сказали, сэр? — отозвался ничего не подозревающий Кларенс, прерывая свое упражнение.
— Я хочу сказать, — кашлянув, продолжал священник, — давай подумаем и представим себе такого отца — отчаянного, своевольного человека, который презрел законы людские и божеские, утешаясь лишь жалким оправданием, которое он называл «честью», и полагаясь только на свою храбрость и знание человеческих слабостей. Представь же себе такого человека, жестокого и обагренного кровью, заядлого игрока, изгнанника среди людей, отвергнутого церковью, он добровольно покидает друзей и семью — жену, которую должен бы лелеять, сына, которого обязан кормить и воспитывать, покидает ради своих ужасных страстей. И представь себе также, что этот человек вдруг задумался о том, какое постыдное наследство оставит он своему невинному отпрыску, которому он не в силах передать даже свою отчаянность, дабы она поддержала его в страданиях во искупление чужих грехов. Каковы должны быть чувства родителя…
— Отец Собриенте… — тихо промолвил Кларенс.
К удивлению мальчика, едва он это произнес, мягкая, ласковая рука священника уже легла ему на плечо, и пожелтевшие от табака губы, дрожащие от какого-то странного волнения, приблизились к его щеке.
— Что, Кларенс? — вымолвил он поспешно. — Говори, сын мой, без страха! Ты хотел…
— Я хотел только спросить, требует ли здесь слово «родитель» мужской формы глагола, — сказал Кларенс простодушно.
Отец Собриенте громко высморкался.
— Да. Это слово употребляется в обоих родах, но здесь по смыслу нужен мужской, — ответил он серьезно. — Ага, — заметил он, наклоняясь к Кларенсу и пробегая глазами его перевод. — Хорошо, очень хорошо. А теперь, пожалуй, — продолжал он, проводя влажной рукой, словно губкой, по своему взмокшему лбу, — сделаем наоборот. Я буду диктовать по-испански, а ты переводи на английский, хорошо? И давай подумаем, не взять ли нам что-нибудь более близкое и простое, ладно?
Кларенс, уже уставший от выспренних и отвлеченных фраз, охотно согласился и снова взял перо. Отец Собриенте, все так же неслышно расхаживая по кабинету, начал:
— На плодородной равнине Гвадалахары жил некий кабальеро, который владел большими стадами и обширными землями. У него были жена и сын. Но, горячий и непоседливый по природе, он предпочитал семейной жизни опасные приключения, ратные подвиги и кровавые стычки. Добавим к этому постыдную невоздержанность, страсть к азартной игре и пьянству, подточившие со временем его состояние. Беспрестанные скандалы и ссоры мало-помалу отчуждали от него семью и соседей. Его жена не вынесла бремени стыда и горя, она умерла, когда сын был еще совсем малюткой. Движимый раскаянием и безрассудством, кабальеро через год женился снова. Но вторая его жена не уступала в необузданности своему супругу. Между ними начались отчаянные ссоры, и в конце концов муж, бросив жену и ребенка, уехал из Сент-Луиса — то бишь из Гвадалахары — навсегда. Примкнув на чужбине к каким-то искателям приключений, он безрассудно шел все по тому же пути, пока совершенные им преступления не закрыли ему дорогу в приличное общество. Брошенная жена, мачеха его сына, приняла случившееся спокойно и, запретив упоминать его имя в ее присутствии, объявила своего мужа умершим, скрыла от приемного сына, что он жив, и отдала мальчика на попечение своей сестре. Но той удалось тайно связаться с его преступным отцом, и под предлогом, будто посылает мальчика к другому родственнику, она на самом деле отправила ни о чем не подозревавшего ребенка к его грешному отцу. Быть может, мучимый раскаянием, этот ужасный человек…
— Постойте! — перебил вдруг его Кларенс.
Он бросил перо и встал перед священником, прямой и недвижный.
— Вы на что-то намекаете, отец Собриенте, — произнес он с усилием. — Говорите же прямо, умоляю вас. Я все могу выдержать, кроме этой неизвестности. Ведь я уже не ребенок. Я имею право знать все. То, что вы мне рассказываете, не вымысел, я это вижу по вашему лицу, отец Собриенте. Вы говорите о… о…
— О твоем отце, Кларенс, — сказал священник дрожащим голосом.
Мальчик попятился и побледнел.
— О моем отце! — повторил он. — Жив он или нет?
— Он был жив, когда ты впервые покинул свой дом, — торопливо сказал старик, сжимая руку Кларенса, — ибо это он послал за тобой, прикрывшись именем твоего двоюродного брата. Он был жив, пока ты учился здесь, ибо это он три года стоял за спиной твоего мнимого двоюродного брата, дона Хуана, и наконец определил тебя в нашу школу. Да, Кларенс, он был жив. Но его имя и репутация погубили бы тебя! А теперь он умер, умер в Мексике, расстрелян, как бунтовщик, потому что так и не сошел с преступной стези, и да упокоит бог его грешную душу!
— Умер! — повторил Кларенс, дрожа. — Только теперь?
— Весть о мятеже и о постигшей его судьбе пришла всего час назад, — торопливо продолжал священник. — Один только дон Хуан знал, кто он, знал о его участии в этом деле. Он пощадил бы тебя, скрыв правду, как хотел этого покойный. Но мы с твоими наставниками рассудили иначе. Я сделал это неловко, сын мой, прости же меня!
Безумный смех вырвался у Кларенса, и священник отпрянул.
— Простить вас! Да кем был для меня этот человек? — сказал он с мальчишеской горячностью. — Он никогда не любил меня! Он бросил меня, наполнил мою жизнь ложью. Он никогда не искал меня, ни разу не пришел ко мне, не протянул мне руку!
— Молчи! Молчи! — сказал священник в ужасе, кладя свою большую ладонь на плечо мальчика и заставляя его сесть. — Ты сам не знаешь, что говоришь. Подумай… подумай, Кларенс! Разве не было среди тех, кто стал тебе другом, кто обласкал тебя во время твоих скитаний, не было такого, к кому тянулось невольно твое сердце? Подумай же, Кларенс! Ты сам говорил мне о таком человеке. Пусть же сердце твое назовет его еще раз — ради него… ради того, кого больше нет.
Глаза мальчика смягчились, и он заговорил. Судорожно ухватив священника за рукав, он начал горячим мальчишеским шепотом:
— Да, был один дурной, отчаянный человек, которого все боялись, — Флин, он привез меня с приисков. Да, я думал, что он друг моего двоюродного брата, самый верный друг. И я рассказал ему все — чего никогда не рассказывал человеку, которого считал своим двоюродным братом, не рассказывал никому, даже вам. И мне кажется… кажется, я любил его больше всех. Потом я решил, что это нехорошо, — продолжал он, и губы его скривились в улыбке, — ведь я, как дурак, восхищался даже тем, что все его боялись, а я вот не боялся, и он был со мной ласков. Но он тоже бросил меня, не сказав ни слова, а когда я за ним побежал…
Мальчик умолк и закрыл лицо руками.
— Нет, нет, — сказал отец Собриенте горячо и убедительно, — он сделал это намеренно, из глупой гордости, чтобы ты не заподозрил о своем родстве с человеком, который наводит на всех такой ужас, сделал в наказание самому себе. Ведь в тот миг, когда ты был охвачен негодованием, он особенно горячо любил тебя, больше, чем когда бы то ни было. Да, мой бедный мальчик, этот человек, к которому бог привел твои стопы в Ущелье Мертвеца, человек, который привез тебя сюда и, владея какой-то — не знаю, какой именно, — тайной дона Хуана, заставил его назваться твоим родственником, этот Флин, этот прожженный игрок Джексон Брант, этот преступник Хэмилтон Брант был твоим отцом. Да, да! Плачь, сын мой. Каждая слеза любви и прощения, пролитая тобой, полна искупляющей силы и смоет частицу его греха.
Быстрым движением отеческой руки он привлек Кларенса к себе на грудь, и мальчик наконец медленно опустился на колени у его ног. И тут, возведя глаза к небу, священник тихо произнес на древнем языке:
— А ты, несчастная и мятущаяся душа, покойся в мире!
Уже светало, когда добрый священник отер последние слезы с просветлевших глаз Кларенса.