Война шла к концу, и в городах тыла началась широкая кампания по устройству эвакуированных детей, живших в детских домах, без родителей, без семьи. Редакция областной газеты "Звезда" послала меня собрать материал и написать очерк. Я увидела много поучительного и, между прочим, обнаружила одну знаменательную черту. Наиболее стремились получить ребенка на воспитание те люди, у которых было много детей. Помню одного милиционера и его жену, у них было трое собственных детей, жили они в коммунальной квартире, а между тем как они добивались получить из детдома еще одного ребенка. Им отказывали, ссылаясь на неважное их устройство, а они продолжали, что называется, обивать пороги учреждений, пока не добились своего. Помню, как гордо они уводили из детдома сиротку девочку, держа ее за руки, как жена милиционера строила планы, как она оденет девочку (свои дети у нее были мальчики).
Все увиденное показалось мне таким важным, что захотелось написать не очерк, а повесть, хотя бы совсем маленькую.
Не помню, по каким причинам я писала эту повесть не в своей комнате на Артиллерийской и не в редакции "Путевки", а в маминой комнате, где прежде жили Арсений и его жена. Я написала ее, эту повесть, за три недели, работая денно и нощно. Это были всего три с половиной авторских листа, но для меня это было очень много. Стало быть, я могу написать в прозе нечто более капитальное, чем очерк или газетный рассказ. Мои перспективы раздвинулись, мои надежды укрепились.
Фамилия того милиционера была Пирожков, на Урале это распространенная фамилия, и мою повесть я тогда назвала "Семья Пирожковых". С самого начала я ее готовила для альманаха "Прикамье", куда так давно приглашала меня милая Л. С. Римская. Она знала о моем замысле и приветствовала его.
Закончив повесть, я за две ночи перепечатала ее на машинке в редакции "Путевки" и понесла Римской. Она прочла ее и одобрила, пообещав напечатать в майском номере "Прикамья". И просила писать еще. На радостях я в ближайшие дни писала еще большой рассказ о старой сельской учительнице, но сама видела, что он получился плохим. И хотя он был помещен в той же книжке "Прикамья", где и "Пирожковы", но славы мне не принес, напротив.
"Семья Пирожковых" же сразу стала жить легкой, удачливой жизнью. В редакции "Звезды" устроили читку и обсуждение моей повести. Собрались работники книгоиздательства во главе с Л. С. Римской и несколько журналистов и писателей, в том числе живший тогда в Перми В. Ардов. Я прочла повесть, кажется, хорошо, сужу по тому, как меня слушали, некоторые даже со слезами. Я вспомнила мрачное предостережение Ю. А. Завадского: "Вдруг этого больше никогда не будет" и с глупой самонадеянностью подумала: "Нет, будет, если я захочу".
Неизъяснимую сладость доставили мне слезы и смех слушателей, и впервые я тогда ощутила, что могу внушать людям хорошие чувства.
Начались высказывания, и я услышала много добрых слов, самые сердечные и лестные - от Л. С. Римской и Ардова. Помню, он сказал, что удивлен, не ожидал... Поругали только неудачную сентиментальную концовку, я ее переделала на другой же день. Вообще почистила текст, стараясь сделать его крепче, жизненней, доходчивей. При описании детей очень помогли мне уже тогда мои наблюдения над собственными детьми, некоторые сценки я целиком списала с натуры.
Спустя годы, в Ленинграде, я вернулась к "Семье Пирожковых" и еще раз переписала ее по просьбе тогдашнего редактора альманаха "Ленинград", ныне покойного Б. М. Лихарева. Переписывая, я поняла, что она неправильно названа, что главное драматическое лицо в ней и несомненно главный характер - Евдокия, и назвала повесть ее именем. Под этим именем повесть с тех пор и переиздавалась, и на экраны вышла, и переведена на многие языки.
Эту скромную повесть я считаю подлинным моим дебютом в литературе, с нее я уверовала в себя и стала писать более свободно.
Как обещала Л. С. Римская, повесть была напечатана в майском выпуске "Прикамья", и вскоре в "Литературной газете" появилась рецензия, где весьма одобрялась "Семья Пирожковых" и очень был обруган (справедливо) напечатанный с нею вместе мой рассказ об учительнице. "Словно это писали разные люди", - правильно отмечалось в рецензии. Я очень благодарна ее автору Е. Усиевич, эта рецензия многому меня научила.
"Прикамье" с моими опусами вышло, если не ошибаюсь, в конце апреля 1944 года, а в мае пермские писатели послали эту книгу в Москву, в Союз советских писателей, чтобы обратить на меня внимание москвичей. Инициатором этого доброго дела была ныне покойная Евгения Федоровна Трутнева, автор многих книг для детей.
Из Москвы написали, что просят меня, когда буду в Москве, зайти в областную комиссию Союза писателей, где намерены обсудить мою повесть "Семья Пирожковых".
И вот, высадившись в Москве, я пошла в Союз. Председателя областной комиссии А. Д. Карцева не застала, но его секретарша Анна Яковлевна была в курсе дела. Я сказала ей, что не хотела бы, чтобы моя работа обсуждалась теперь, что прошу перенести обсуждение на то время, когда у меня будет готова новая повесть. Анна Яковлевна очень удивилась, но ответила, что она передаст это Карцеву и что желание мое безусловно будет уважено.
Другая же моя просьба, сугубо практическая - достать мне билет до Перми, - никак не могла быть исполнена, и я обратилась с нею в другое учреждение - Комитет по делам искусств на Неглинной. Я не очень рассчитывала на его помощь, зная, как в те дни трудно было достать билет, но там встретили меня с величайшим радушием и сделали больше, чем я просила: дали официальную бумагу коменданту вокзала с просьбой устроить мне билет в Пермь и предложили участвовать в закрытом конкурсе на лучшую пьесу для детей.
Тут же я подписала договор, так что опять возвращалась к детям и к маме с победой.
Смущал меня только срок представления пьесы на конкурс - какой-то фантастически короткий; но я была уже так крепко убеждена в своих силах, что решила об этом не думать. "Что-нибудь будет, - говорила я себе, как-нибудь выйду из этого затруднения".
И действительно, вернувшись в Пермь, я быстро написала эту пьесу. Она называется "Девочки". Жюри конкурса отметило ее поощрительной премией, и она много лет шла в различных театрах страны.
Не покладая рук писала днем, а ночью думала о том, что уже написано, и о том, что еще надлежит написать. Одновременно с этим продолжала работу в газетах и на радио.
В это же приблизительно время Пермское отделение Союза писателей направило меня в Москву на пленум правления Союза. Я не была не только членом правления, но даже членом Союза писателей, но в Перми считали меня писателем и хотели, чтобы на пленуме был их представитель, и хотя меня смущал такой оборот событий, но я поехала.
Я исправно ходила на заседания пленума и впервые увидела там многих писателей, имена которых знала по книгам и газетам, в том числе О. Берггольц, С. Кирсанова, А. Прокофьева. Берггольц была очень хороша собою - тоненькая, в черном платье, с головкой золотой, как подсолнечник. Из знакомых я встретила на пленуме Ю. Юзовского, которого помнила с ростовских времен, В. К. Кетлинскую. Я тогда не знала и не могла знать взаимоотношений этих людей, и кое-что меня немало удивило, например то, что Прокофьев в своем выступлении бранил "Февральский дневник" Ольги Берггольц, очень нравившийся мне: по тогдашним моим понятиям, поэту выступать так резко против поэта было нехорошо. Прокофьеву много хлопали, это меня огорчило. Но потом на трибуну поднялась Берггольц и, тряхнув своей подсолнечной головкой, сказала:
- Я не буду отвечать товарищу Прокофьеву, я прочту отрывок из поэмы.
И прочла кусок, начинающийся словами: "И на Литейном был один источник", - и как прочла!..
Когда она произнесла последние строчки: "Год Ленинграда, год его зимы, год сталинградского единоборства" - рухнули такие аплодисменты, что казалось - сейчас обвалится потолок. Стало ясно, что победа эта и не была бы столь явной, не выступи Прокофьев против ее поэмы.