Слушала я и выступление Кирсанова и волею случая устроила ему в те дни приятный сюрприз. Вот как это было. В перерыве между двумя заседаниями я прохаживалась по улице Воровского, вдруг вижу - идет Кирсанов. Подошел и спрашивает:
- Не скажете ли вы, как отсюда пройти в Борисоглебский переулок?
В руке у него были цветы, и вид он имел именинный. Я ответила:
- Как же, товарищ Кирсанов, вот сюда, потом направо.
- Вы меня знаете? - удивился он.
Не понимаю, что меня толкнуло, но я сказала:
- Еще бы, товарищ Кирсанов, кто же вас не знает, - и по мгновенно просиявшему его лицу увидела, как приятно было ему это услышать.
"Интересно, зачем я соврала?" - подумала я, но не раскаялась в своей лжи. Им, видно, нелегко живется, подумалось, пусть же у них будут минуты счастья.
Заседания происходили в красивом зале, обшитом резным деревом. К висячей галерейке вела узкая лестница. Я сидела на ступеньке лестницы. Подсел Юзовский, поговорили о Ростове. Какие-то незнакомые люди подходили, интересовались, откуда я, что написала.
Да, на пленуме было для меня интересно и приятно, но пленум кончился, и я вернулась в Пермь - на Артиллерийскую улицу к детям, на улицу Ленина в издательство.
В Перми я начала писать роман "Кружилиха". Сейчас мне представляется, что я начала его писать с того момента, как сошла с поезда в заводском поселке, описанном в "Кружилихе", поднялась по обледенелой лесенке, прилаженной к скату, и вышла на широкую, как шлях степной, снежную улицу. Далеко-далеко друг против друга стояли пятиэтажные дома, неогороженные, ничем не обсаженные, просвистанные ветром. Необъятный закат разливался над этой улицей, где трамвай казался не больше спичечного коробка. Дальше пошли старые постройки, бревенчатые срубы, многие - поставленные еще в прошлом веке; дерево построек почерневшее, суровое; словно углем на белой бумаге нарисован поселок.
Так вернулся с войны мой сержант Лукашин. Взошел по этой лесенке и постучался в один из старых домов. А потом поселился в новом, у жены своей Марийки. Я люблю сержанта Лукашина, хоть он и пришел с войны без орденов. Без орденов и с семью нашивками за ранения - это бывает, и на войне бывает, и в литературе. Никто из критиков меня за него не похвалил, но я думаю, что правильно написала сержанта Лукашина - его чистоту, доброту, бессребренность и спокойную, негромкую отвагу. В схватке Листопада с Уздечкиным все время рядом присутствует Лукашин и, не вмешиваясь в спор, напоминает: "Товарищи, товарищи, существую и я!"
Я приезжала в поселок и на завод по поручениям редакции, и постепенно мой роман заселялся, его герои размещались в этих домах, обретали плоть, голос, судьбу. И хотя я уже писала что-то на своем веку, здесь впервые узнала, как трудна писательская работа и как она сладостна. Десятки раз переписывала каждую фразу, стремясь, чтоб изображение было точным. В поисках выразительности меняла конструкции, сочетания, столкновения частей. Удивительная радость в этих кропотливых, бесконечных, никогда сполна не удовлетворяющих стараниях... Роман был уже наполовину написан. Но тут Пермское отделение Союза советских писателей командировало меня в военно-санитарный поезд No 312.
В один декабрьский вечер 44-го года я пришла в редакцию областной газеты "Звезда", и мне сказали:
- Вас искал Михайлов.
Борис Николаевич Михайлов, поэт и работник "Звезды", был секретарем областного отделения Союза писателей. Я пошла к нему.
В его большом кабинете горела только лампа на столе, а глубина комнаты была не освещена, и в одном из полутемных углов сидели два человека в шинелях.
- У товарищей к вам дело, - сказал Борис Николаевич.
Сидевшие в углу встали и подошли. Это были мужчина и женщина. В офицерских шинелях они выглядели монументально. При дальнейшем рассмотрении женщина оказалась старшим лейтенантом, "мужчина - капитаном.
- Они из санпоезда. Хотят пригласить вас с собой. Мы вам дадим командировку.
Я не поняла. Зачем я санитарному поезду? Мужчина в шинели ободряюще улыбнулся. Блеснул золотой зуб.
- Нам нужно ваше перо, - сказал мужчина. - Мы получили из Главсанупра приказ написать брошюру о деятельности нашего коллектива. Для обмена опытом. И для этой цели нам разрешено пригласить журналиста.
- Вам будет у нас неплохо, - сказала женщина, задумчиво рассматривая мое летнее пальто (на дворе был трескучий мороз).
- Выезжаем завтра, - сказал мужчина. - Остановились на два дня полудить кухонные котлы.
- В общем, решайте, - сказал Борис Николаевич, которому мы мешали писать статью. - Я уже всех опросил, и журналистов и писателей, все отказались, вы последняя. Я говорил, что и вы, по семейным обстоятельствам, вряд ли согласитесь поехать. Но они вот сидели, ждали.
Я согласилась и на другой день - уже смеркалось - пришла со своим маленьким чемоданчиком на станцию Пермь-вторая.
Писал один критик, да и сама я вижу: в том, что я пишу, два мотива повторяются с почти назойливым постоянством - мотив поезда и мотив метели. Думаю, оба они врезались мне в мозг в те военные зимы.
Военные зимы были (или казались?) немилосердно, небывало лютыми. А ездить приходилось почему-то все зимой, тоже в условиях небывалых.
Помню, в жестокий мороз с ветром совсем уже решилась, просидев несколько суток на глухой станции, ехать на открытой платформе и попутчиц своих убедила. Они ужасались, тряслись от стужи и страха, но дали себя убедить. Ни у одной из нас лишнего лоскута не было, чтоб как-нибудь утеплиться, и приехали бы мы, разумеется, замерзшими, но в последний миг спало с меня безумие, я словно проснулась и сказала: "Мы с ума сошли: конечно, не поедем", - и мои попутчицы, уже вознамерившиеся было лезть на эту смертную платформу, заулыбались от радости...
Когда я оглядываюсь на те годы, в моих глазах прежде всего встает снежный вихрь высотой до небес, несущийся над железнодорожными путями, и обшарпанные, обвешанные желтыми сосульками трудяги поезда, с криком пробивающиеся сквозь вихрь. И моя память не в силах отринуть эти картины.
И вот среди точно таких поездов, тесно стоящих на битком забитых задворках Перми-второй, я издали вижу нечто ослепительное, сказочно чистое, яркое и нарядное: вереницу темно-зеленых пассажирских вагонов, на каждом нарисован красный крест на белом фоне, - ну новехонькие вагоны, ну только что с завода! Блестит краска, блестят окна, на окнах занавески дивной забытой белизны, не марлевые - полотняные, не простые - вышитые. Как только все это сверкнуло мне в глаза, я поняла - это тот поезд! Поняла раньше, чем увидела вчерашнего капитана.
Он прохаживался вдоль поезда, поскрипывая по снегу начищенными сапогами. Увидев меня, взглянул на часы - дал понять, что я опоздала. Но не сказал ничего, а повел меня в вагон.
Невдомек было мне, когда я с крохотным чемоданчиком входила в штабной вагон, какую роль в моей судьбе сыграет этот поезд, вернее - люди, к которым я иду. Эти люди жили на колесах уже почти три с половиной года, с первых дней войны собрались они в этом поезде и с честью, непорочно несли свою благородную службу. Поезд был один из лучших в Советском Союзе, и командование решило, что поездной коллектив должен написать брошюру о своей работе - для передачи опыта коллективам других санитарных поездов. Я была направлена им в помощь как профессиональный журналист; я была - перо, которое запишет их рассказы и расположит в должном порядке.
Это было организовано так. Каждое утро ровно в половине девятого в купе, где меня поселили (в вагоне-аптеке; там стоял маленький письменный стол, выкрашенный белой краской, и все купе было белое, вымытое карболкой, и вообще я никогда больше не жила в столь стерильной обстановке - ведь в этом вагоне раненым делали перевязки), - в мое купе начинали приходить работники поезда: сестры, санитарки, рабочие. Они приходили по одному, садились и рассказывали обстоятельно, не торопясь, что было с ними за годы войны в этом госпитале на колесах, и что было до войны, и что они любят, и чего ждут.
Присылал их капитан. Далекий от тонкостей нашей профессии, он с замечательным чутьем устанавливал очередность посещений, так их распределял, что из сочетаний разных повествований, характеров, обликов как бы высекались искры, дополнительно и с новой точки зрения освещавшие складывавшуюся в моем представлении историю. Вслед за пышной, красивой, звонко хохочущей женщиной появлялся грустный парень, не взятый в действующую армию из-за слабого здоровья. За пожилым бойцом - совсем юная девушка-санитарка, за человеком сдержанным и скромным - самоуверенный и самовлюбленный...