В трактовке древнего летописца Ольга - прежде всего мудрая правительница, крепко державшая в своих руках власть, беспощадная к врагам, мстительная и изобретательная в своей жестокости. Сохранив это историческое зерно характера, Панова, по существу, заново развила его индивидуальную, женскую основу. Писательницу занимает Ольга-девочка, девушка, жена, вдова, мать, хозяйка, утвердившаяся "главой своему дому". Она первая поняла преимущества христианства для укрепления княжеской власти в Киеве, хотя не смогла убедить в этом своего сына и наследника Святослава. Здесь мы узнаем очень близкие, органичные для Пановой общечеловеческие мотивы, неожиданно прозвучавшие на историческом материале.
В письме к К. М. Симонову от 20 сентября 1967 г. Панова просила его обратить внимание на возможности экранизации повести "Сказание об Ольге": "Если Вы отнесетесь к этому предложению положительно, я была бы очень рада и охотно поработала бы над нею с режиссером, хотя, на мой взгляд, она являет собою уже законченный сценарий, и не только литературный.
В подкрепление своего предложения хочу Вам напомнить, какой успех в свое время имели "Нибелунги" на экране. А о наших истоках вообще ничего нету" (ЦГАЛИ. Ф. 2223, оп. 2, ед. хр. 73).
Авторская мысль об экранизации "Сказания об Ольге" до сих пор не реализована.
С к а з а н и е о Ф е о д о с и и. Героем второй повести Пановой стал Феодосий, суровый и фанатичный игумен Киево-Печерского монастыря. Общая канва сюжета взята из житийной литературы - древнейшего письменного жанра на Руси. Житие Феодосия Печерского было создано еще в XI в. будущим знаменитым летописцем Нестором. Оно вошло затем в "Четьи-Минеи", "Киево-Печерский патерик" и при всех своих апологетических измышлениях, свойственных жанру, является важным источником сведений по истории Киево-Печерского монастыря - признанного культурно-религиозного центра Древней Руси.
Обратившись к одной из легенд о киевских чудотворцах, Панова в "Сказании о Феодосии" меньше всего ставила своей целью обычную реставрацию Несторова жития. Ее художественная задача несравненно сложнее и шире. В подробностях древнего предания об основателе Киево-Печерского монастыря Феодосии она стремится обнаружить его историческую жизненную основу, понять человека, который в действительности соответствует фантастической поэзии религиозного сюжета.
Рассказывая о работе над этой повестью, Панова отметила, что необходимый материал для нее она черпала у знаменитого историка России С. М. Соловьева, а потом в ее руках оказался "Киево-Печерский патерик", позволивший расширить сюжетные рамки повести, ввести в нее очерки лиц, окружавших Феодосия или как-то с ним связанных: "...Возникла возможность написать несколько кратких вставок о других братьях монастыря, в том числе сюжетные истории об отце Исаакии, страстотерпце Иоанне, а также о пострижении Варлаама, сына боярина Вышаты, и вражде между попом Титом и дьяконом Евагрием, о знаменитом Шимане, предке князей Шуйских, и о ряде мелких бытовых подробностей в жизни монастыря. В ходе работы возникло разделение повести на три части: "Восход", "Полдень" и "Закат" - это три эпохи религиозной идеи" ("О моей жизни..." С. 524).
"Сказание о Феодосии" обнаруживает реальную логику развития религиозной идеи в лице человека, доводящего свою идею до крайности. Из кроткого затворника Феодосий превращается в фанатика своей веры, безжалостного и нетерпимого. Пренебрегший в юности личным богатством, он на склоне лет неустанно печется об умножении огромного монастырского имущества. Бежавший когда-то от мира, он проникается действительными интересами церковной власти, оспаривающей княжескую власть. Перевернутый крест становится мечом.
Ф е о д о р е ц Б е л ы й К л о б у ч о к. Главное лицо этой повести - поп Феодор, духовный спутник князя Андрея Боголюбского, принявший сан епископа Владимирского, а затем осужденный и разжалованный Киевским церковным собором. "Эта жалкая, с двойным дном и непомерными претензиями фигура, одна из ярчайших в княжении Андрея Боголюбского, привлекла мое внимание, - замечает Панова, - как почти точный прототип знаменитого Никона, вызвавшего своей деятельностью столько волнений в царствование Алексея Михайловича, отца Петра Великого. Как Никонова патриаршая панагия, иерейский крест Феодорца залит кровью. То же властолюбие, та же заносчивость беспримерная" ("О моей жизни..." С. 525 526).
Таким образом, и в самой русской истории, духовной и светской, внимание Пановой привлекали не просто колоритные лица, яркие индивидуальные фигуры, чем-либо знаменитые и известные, но фигуры типические, повторявшиеся, по которым отчетливо вырисовывается психология и типология личной власти.
К т о у м и р а е т. Повесть о последних днях и кончине московского самодержца Василия III (1479 - 1533) принадлежит к числу наиболее значительных в художественном отношении произведений Пановой. По мастерству портретно-исторической живописи, глубине и масштабности замысла эта короткая повесть может быть поставлена в ряд с лучшими образцами советской исторической прозы.
Панову занимает в повести традиция самодержавной власти, уходящая в сумрак средневековья, когда эта традиция только складывалась, а мысль о "божественности единоначальной власти" получила практическое осуществление на русской земле.
Произвол неограниченной власти создает ситуации, с которыми сама власть уже не в состоянии справиться. Если деспот не считается с жизнью, то смерть не считается с деспотом. Умирающий властелин оставляет после себя непомерно тяжелое наследство, вокруг которого закипает ожесточенная борьба. Его наследники поневоле должны начинать все сначала, причем не столько в государственных, сколько в своих собственных интересах.
Строгая объективность, с которой Панова судит об итогах правления одного из первых русских самодержцев, исключает апологетическое отношение к истории. Даже признавая прогрессивность тех или иных практических шагов Василия Ивановича, писательница не снимает вопроса о его реальном нравственном облике; низменные, бесчеловечные, деспотические его черты выявлены резкими и контрастными мазками. Нравственная оценка закономерно входит в общий итог как неотъемлемая часть исторической правды.
По признанию К. М. Симонова, откликнувшегося на книгу Пановой "Лики на заре" аналитическим личным письмом, наибольшее впечатление на него произвела история внутреннего нравственного перерождения игумена Киево-Печерского монастыря Феодосия: "...Наверное, она, эта история, самая главная в этой книге. И самая поучительная для нас, грешных, живущих в нашу сложную эпоху... А в смысле прямой изобразительной силы удивительно хорошо написана кончина великого князя Московского. Некоторые страницы да что там некоторые! - большинство страниц этой вещи читал с прямым восторгом и завистью. Это настоящая история, во всем жесточайшем сплетении ее противоречий, столкновений судеб, взглядов, страстей. В общем, это очень хорошо, по-моему..." (С и м о н о в К. Сегодня и давно. М., 1976. С. 400 - 401).
В письме к Е. В. Стариковой от 6 февраля 1970 г. Панова высоко оценила ее критическую статью, посвященную исторической проблематике "Ликов на заре". "Эта статья не только умна и добра, что так редко перепадает на долю нас, бедных литераторов, - писала Панова, - эта статья буквально вернула мне веру в себя. Я тут сделала некий шаг - прочла два знаменитых исторических романа. Один - "Последний путь Владимира Мономаха", второй - "Великий государь" - об Иоанне III, дедушке милого нашего Иоанна IV. Я, впрочем, не уверена, что они точно называются так, а не как-либо иначе, а фамилии авторов, при моем склерозе, и вовсе не запомнила, но наверняка вы догадываетесь, о чем идет речь, так как эти два романа все читали и все очень хвалят, очень, говорят, интересно. А я прочла, и на этом интересном фоне мои бедные "Лики" показались уж очень бедными, какими-то необстоятельными, несолидными... А это мне как-то очень было ни к чему, так как я начала было - и с большим рвением - работать над XVII нашим веком, работать, что называется, заново, по-своему стараясь пересмотреть и Марину, и Василия Шуйского, и обоих Лжедмитриев даже" (Цит. по ст.: С т а р и к о в а Е. Три письма Веры Пановой // Воспоминания о Вере Пановой. М., 1988. С. 425).