1960
ПЕРЕМЕЩЕННОЕ ЛИЦО
Прощай, дивчина, карие очи!
Еду в чужую сторону.
П е с н я
- Доброе утро! Вы уже завтракали?
- Доброе утро! Я позавтракал, иду за аппаратом, выходите на улицу, будем сниматься!
Это мы с товарищем перебросились словом, разминувшись в коридоре чикагской гостиницы.
Очень старая женщина, катившая мне навстречу столик с бельем, остановилась.
- Боже ж мий! - сказала она. - Русские!
- Так, - ответила я. - А вы украинка.
- Сердце мое, с Полтавщины! - вздохнула она тихо-горестно. Советские. Бачу. Бывали на Полтавщине?
- Бывала...
Передо мной проплыли, дыша и светясь на солнце, цветущие вишни. Цветущие вишни прежде всего увидела я. Потом белые хаты, аиста на соломенной крыше и в мокрой траве левады криницу с черной глубокой водой.
- С Полтавщины я. Вот куда занесло меня лихо...
Она облокотилась на столик. Белоснежными стопками лежало белье на полочках столика. А руки у старой женщины были темные, как земля.
- И не приснилось бы никогда, что придется доживать - где? В Чикаго! Вы подумайте, ну що мени оце Чикаго?
- Как же так, бабусю, получилось, почему?..
И стоя со мной в этом длинном, как проспект, коридоре, освещенном лампами дневного света, она рассказала, как это получилось.
Может, я передам ее коротенький рассказ не очень связно. Да и она о связности не заботилась. Просто жалоба пролилась из сердца - обязательно ли жалобе быть связной?
...Была ночь - давно, в сорок третьем году. Не то в конце августа, не то в первых числах сентября - черная жаркая ночь без звезд, без зарниц. Накануне очень странный был случай в селе: вдруг, средь бела дня, в туче пыли прикатила машина, остановилась на площади, где был магазин, полиция и управа, и с машины радио заиграло "Катюшу". Услышав родную музыку, из дворов побежали на площадь жинки и дети и самые старые старики, спрашивая на бегу друг у друга:
- Це вже наши прийшли? - Потому что со дня на день ждали, что немец уйдет, и гадали, как это будет; ложились на землю и прижимались к ней ухом, слушая, как гремит где-то битва; и агрономша Ганна Борисовна пешком ходила в Харьков и принесла за лифчиком советские газеты, там напечатано было, что скоро всему этому край... Когда на площади заиграли "Катюшу", все подумали - вот оно, слава богу, сделалось дело! - с легкостью, без стрельбы, и новый хлеб не успел немец вывезти, - с музыкой возвращается жизнь, так подумали.
Пока бежали к машине, музыка замолкла. Радио прокричало, что немцы выгнаны из Курска и Орла - это уже известно было из агрономшиных газет, что Муссолини больше не у власти и итальянцы немцам не союзники - а вот этого в селе не знали. Прокричав, машина зарычала и унеслась в пыльной туче. Что за машина, почему полицаи ее не задержали, даже не высунули носа из полиции, - не понял никто. Посмотрели вслед и разошлись, веруя в близкое избавление. Тот день как праздник был.
А после него наступила черная ночь. Спало село, и та спала, что рассказала мне это. И сквозь сон послышалось ей - кто-то едет мимо хаты. Едет, едет, никак не проедет. Медленно ворочаются, поскрипывая, колеса, колеса... Села, прислушалась - окна были ставнями закрыты крепко: так и есть, едут. Набросила юбку, кофту, босиком вышла во двор, подошла к тыну. На улицу после десяти часов запрещалось выходить, она глядела через тын. Сначала ничего не видела, только слышала: катятся колеса, дышат лошади; кашлянул кто-то; дитя заплакало; стрекоча по-пулеметному, мотоцикл проехал, немецкий раздался окрик...
Потом пригляделись очи к черноте, на черном небе различила движущиеся черные горы клади и черные фигуры людей, сидящих на клади, безмолвно куда-то едущих. Воз за возом, воз за возом... Когда разрывалась их вереница, было видно, как по ту сторону широкой улицы попыхивают папиросные огоньки: там тоже стояли за тынами, курили, смотрели.
- И такая у меня была тоска, мов то судьба моя черная ехала.
Так одни стояли всю ночь, не вправе выйти и спросить ни о чем, а другие ехали всю ночь, не вправе ни вернуться, ни остановиться, ни возвестить о своей беде.
Кто его знает, как секреты известны становятся, - когда проехали возы и стало развидняться, в каждой хате уже знали твердо, что это Сумскую область погнали немцы, отступая, с собой в Неметчину.
Увидели люди, что ничего им с легкостью не будет. Стали закапывать имущество в землю и обсуждать между собой, где лучше сховаться, в лесу или в кукурузе, она еще стояла неубранная, - чтоб их не угнали.
Но были робкие и смирные, боявшиеся поступать по своей воле, крикнули на них, они посидали на возы и поехали, плача.
И эта женщина поехала с двенадцатилетней дочкой. Дочка была рожденная поздно, между молодостью и старостью, от короткого печального супружества, единственная, голубочка.
Немного их выехало из села. Большая часть ушла в лес или в кукурузу. А пустое село немцы подожгли.
Соломенные крыши пылали красно, жарко... Ехали робкие и, оглядываясь, видели, как вся их жизнь за ними сгорает огнем.
Многие из них в дороге ожесточились и осмелели и побежали обратно на свои пепелища, пользуясь тем, что у немцев в отступлении началась сумятица и хваленой ихней организованности пришел капут.
А женщина с двенадцатилетней дочкой так и не переборола свою робость и продолжала ехать.
С воза пересадили ее на грузовик, с грузовика - в железнодорожный вагон. Из страны в страну ехала, попадала и под бомбежки, и в крушения, но из всего вышла невредимой.
В каждой стране были нужны ее терпеливые сильные руки, и она этими руками работала.
В Германии развалины прибирала.
Во Франции развалины прибирала.
Опять ехала, на пароходе, долго, по громадным, ужасным волнам. В Америку приехала.
Из страны в страну. Только домой вернуться не смела. В газетах писали здешних - советская власть страшно на нее сердится за отъезд; как вернется - в тот же час в тюрьму вместе с дочкой.
После узналось - брехали газеты. Да узналось поздно: дочка замужем за американцем, двое детей, третий будет, - бросить их?..
- Бросила бы. Бо немае мени тут життя. Чужое оно все, на что б ни подивилась!
- О боже, рождество скоро и Новый год, а снега и не было... Санта-Клаусы по улицам ходят в червонных колпаках... Елки из нейлона зроблены... У нас хлопцы и дивчата колядовать пойдут... Знаете, как колядуют?
Как же: чуть, бывало, начнет смеркаться, уж слышно - хрустит снег под окнами, стучится маленькая озябшая рука, просят голоса:
- Пустить колядовать!
Коляд, коляд, колядница,
Добра з медом паляница,
А без меда не така,
Дайте, дядько, пьятака!
И давали ребятам - кто пирогов, кто кусок колбасы, кто сала. А не пустит хозяйка в дом и гостинцев не вынесет - ей в отместку поют под дверью:
У дядьки-дядька
Дядина гладка,
Не хоче вставать,
Колядки давать!
И с счастливым звоном улепетывают по визжащему серебряному снегу...
Сейчас, возможно, вывелись колядки, не знаю. Как вывелись многие другие обычаи, христианские и языческие. Как старинная одежда вывелась. Много перемен в наших селах, что украинских, что русских. Но пусть в памяти старой женщины живет все до капли, что ей дорого.
- А в богатый сочельник мы варили борщ, и чтоб он не был вдовец готовили ще жареную рыбу, або кисель добрый из вишен, из слив... А на рождество бывала у нас свинина с капустой и холодец свиной, и коржики сдобные, и пироги с маком... А когда я молодая была, всегда мы, дивчата, под Новый год гадали: бросали за ворота сапог або валенок, клали гребешок под подушку, бумагу жгли на сковородци и на тень дивились... А тут хиба рождество, хиба тут Новый год!
Это не очень справедливо: зимние праздники празднуются в США многошумно, капитально. Мы прилетели в средине ноября, до рождества оставалось почти полтора месяца, но подготовка к нему уже началась. Через месяц она достигла высшей своей точки. Мне понравились иллюминированные деревья на чикагских улицах: обнаженные осенние деревья были унизаны тысячами маленьких, неярких электрических огней и в бледных нимбах шеренгами убегали в даль улиц. Но не деревьям принадлежит главная роль в этих делах.