Мне дорог Фет, хоть есть поэты лучше,но, как на расплодившихся котят,с тоскою натыкаюсь я на кучимурлыкающих сереньких фетят.
Все это лжевозвышенное фетство,мурлыканье с расчетом на века —от крыс и от сраженья с ними бегствов тот уголок, где блюдце молока.
Не рождена эстрадною франтихойпоэзия, но нет в борьбе стыда.Поэзия, будь громкой или тихой, —не будь тихоней лживой никогда!
Слова на ветер
Бросаю слова на ветер.Не жалко. Пускай пропадают.А люди, как листья, их вертят,по ним, как по картам, гадают.
И мне придавая значенье,которого, может, не стою,слова возвышают священновеликой своей добротою.
Но если б девчонка замерзла,беззвучно шепча мои строки,вошла бы в меня, как заноза,не гордость, а боль по сестренке.
И если бы кто-то печальныйв письме написал мне об этом,письмо я не стал бы печататьпод собственным скорбным портретом,
Мне было бы важно дослезноне то, что я понят был тонко,а то, что замерзла, замерзла,замерзла, замерзла девчонка.
И если бы пулями где-тостихи мои были пробиты,мне было бы важно не это,а то, что ребята убиты.
Бросаю слова на ветер,ревущий о стольких несчастьях.Случайно – бросаю навеки.С расчетом на вечность – на часик.
А ветер слова отнимаети тащит на суд и расправу.А ветер слова поднимаети дарит им смерть или славу.
А ветер швыряет их с летатуда, где их ждут, где им верят,и страшно за каждое слово,которое бросил на ветер.
Последняя ягода
Пора единственная, самая любимая,когда случается, что тихо-тихо такодна-единственная ягода рябиннаяеще качается в заснеженных ветвях.Она чуть с подчернью, она уже неяркая,темно-бордовая, с морщинистым бочком,совсем непрочная, а изморозь ноябрьскаяее подернула своим седым пушком.Она не тешится. Она над зимней слякотью,такая маленькая, знает обо всем:что не удержится, что тайна поздней сладостиумрет под валенками или колесом.К ней не дотянешься. Она одна, заветная,в порывах стонущих над сучьями торчит.Нет, не обманешься, но на губах заветренных,губах беспомощных все ж чуточку горчит.
Прогулка с сыном
Какой искристый легкий скрипсапожек детских по снежку,какой счастливый детский вскрико том, что белка на суку.
Какой пречистый Божий день,когда с тобой ребенок твой,и голубая его теньскользит по снегу за тобой.
Ребенок взрослым не чета.Он как упрек природы нам.Жизнь без ребенка – нищета.С ребенком – ты ребенок сам.
Глаза ребенка так блестят,как будто в будущем гостят.Слова ребенка так свежи,как будто в мире нету лжи.
В ребенке дух бунтовщика.Он словно жизнь – вся, целиком,и дышит детская щекаморозом, солнцем, молоком.
Щека ребенка пахнет так,как пахнет стружками верстак,и как черемуховый сад,и как арбуза алый взгляд,
и как пастуший козий сыр, —как весь прекрасный вечный мир,где так смешались яд и мед,где тот, кто не ребенок, – мертв.
Любовь к одиночеству
Памяти Жужи Раб, посмертно (Е. Е. – 2000)
В Будапеште, на улице Лаци Лайоша,в красном панцире листьев осенних есть дом.Ни мужчины, ни кошки, ни пса, утешительно лающего:только женщина с русской поэзией в нем.Этой женщине надо при жизни поставить бы памятникза ее переводы с мычанья рязанских коров,с завыванья сибирской метели, с подстрочников плах или папертей,где кричит по-венгерски не смытая русская кровь.Это явочный дом. В нем свиданья особые, тайные.Под глазами хозяйки — бессонницы синяки.Пьет с ней водку Есенин. С ней курит махорку Цветаева.Пастернак с ней играет Шопена в четыре руки.Но, невольно сама на себя доносчица,забывая, что призраки — рано ли, поздно — уходят во мглу:«Я люблю одиночество! Я люблю одиночество!» —защищаясь от ночи, хозяйка стучит кулачком по столу.Ой ли, милая Жужа, ой ли?В этом крике – души нагота.Одиночество любят от боли,но от радости – никогда.Тишину одиночество дарит,избавляющую от обид.Одиночество не ударит,одиночество не оскорбит.Одиночество понимает,как мужчина не сможет понять.Одиночество обнимает,как мужчина не сможет обнять.Но на голые нервы надетоплатье — все в раскаленных крючках!«Я люблю одиночество!» — это«Мне не больно!» — под пыткой кричать.А ведь больно, так, Господи, больно,что прижать бы к себе хоть кого.Одиночество любят тем больше,чем сильней ненавидят его.Женской боли при жизни поставить бы следует памятник,чтоб стояла, мужчин укоряя, стояла века.Холодильника вздох. Пахнет паприкой, пеплом и «палинкой»,и, стуча по ступеням, скатываются груши-яблоки с чердака.Боль – со всех языков и с молчания переводчица.Прокричать ненавистный подстрочник, застрявший в груди:«Я люблю одиночество! Я люблю одиночество!» —а потом прошептать перевод: беззащитное – «Не уходи!».