Вдрызг — все банки и склянки,дуру-тумбочку – хрясь!Сердобольные няньки,так бы об стену вас!
Стыдно, с горестным взглядомпоправляя кровать,тем, кто вскормлены ядом,витамины давать.
Лицемерны укоры,что больной так строптив.Стыдно делать уколы,в спину нож засадив.
Не лечите поэтовпоздней жалостью к ним.Им не надо подсветов,чтоб подсвечивать нимб.Не учите поэтов.
Вы — не поводыри.Им не надо советов —кроме тех, что внутри.
Не советуй поэтам,лживых плакальщиц рать,как им жить, что поведатьи за что умирать.
Вы – помощники смерти,а поэту дана,как сестра милосердья,лишь Россия одна.
Вам поэт — не болонка.Среди вас — он изгой.И скопца АполлонаБлок в сердцах — кочергой.
Как Везувий, излилсягнев на вас, пошляки,Все кудряшки из гипса —в черепки, в черепки!
Усмехнулся не гордоБлок, уже не жилец:«Эту жирную мордуя разбил наконец…»
И в искусстве слащавость —будь то гипс или медь —никогда не прощалась,не простится и впредь.
Не продайтесь продажете, в ком юность и Бог,как мятежен был — дажеумирающий — Блок.
В миг полуосени-полузимы
В миг полуосени-полузимычто твоя туфелька мне ворожила?Мертвые листья она ворошила,что-то выспрашивая у земли, —только земля свой ответ отложила.
Туфелька, как беззащитный зверек,ткнулась в ботинок мордочкой мокрой.Был он какой-то растерянный, мертвый,он от ответа себя уберег,ну а вокруг шелестящие метлымертвые листья сгребали у ног.
Мертвые листья еще не дожгли.Я был дожжен. Наша песенка спета,если на взорванность чьей-то душив собственной мы не находим ответа.Нету мудрее и горше совета:мертвые листья не вороши.
Рядом в песке твой ребенок играл.В доме напротив твой муж фанатичноделал, так веря тебе безгранично,маслом пейзаж, где закат умирал.Я себя чувствовал подло, двулично,словно я краски чужие украл.Мертвые листья сжигали привычно.Дым восходил, как беззвучный хорал.
Был на пейзаже хор воронья,голые сучья, торчащие мглисто,были те самые мертвые листья,ты, твой ребенок, пустая скамья.Господи, вдруг под провидческой кистьювырасту тенью предательства я?
Жизнь не простила забавы мои.Жадным я был. Эта детская жадностьпереходила порой в беспощадностьк яблокам тем, что надкусывал исразу бросал. Ты преступна, всеядность,если ты горе для чьей-то семьи.
Станет вина перед ближним – винойпередо всем человеческим родом.Так же грешно, словно горе – народам,горе семье принести хоть одной.Подло ломать чью-то жизнь мимоходом,если не можешь построить иной.
Колокол хриплый – трамвайный звонок.Я на подножке. Летят мостовые.Снова один. Ничего. Не впервые.Лучше я буду совсем одинок,чем, согреваючись, души живыежечь, будто мертвые листья у ног.Кончено все. Я иначе не мог.
Вторая жизнь
Искусство, как тонюсенькая нитка,связует разведенные мосты.Единственная, может быть, попыткасмерть победить, – искусство, это ты.
Поэты молодеют, умирая.Смерть – это смерть для нравственных калек,а смерть поэта – молодость вторая,вторая жизнь, – теперь уже навек.
А прошлое, как под водою Китеж.Там голоса, как колокольный звон,и если камень в эту воду кинешь, —шутя, его метнет назад Вийон.
Там прошлое целуется, смеется,и, сочиняя полунаугад,в трактире пьет заслушавшийся Моцартубийственный лишь для убийцы яд.
Там Пушкин на базаре кишиневскомприпал губами к юному винуи, хохоча, швыряет кошелек свойцыганке, нагадавшей смерть ему.
Историю, как пыльную картину,повешенную криво навсегда,хотел бы я, как дерзкий Буратино,проткнуть длиннющим носом, и – туда…