Однако, восхищаясь тем, как здорово подвешен язык у Долговязого Мукомола, господин Бриколен, как выяснилось тут же, придерживался по всем вопросам прямо противоположных мнений. По части сельского хозяйства он утверждал, что ничего нового тут не придумаешь; что ученые никогда ничего не открыли; что всякий, кто гонится за новшествами, в конце концов идет по миру; что с тех пор, как свет стоит, люди всегда делали одно и то же и ничего лучшего делать никогда не научатся.
— Хорошо! — сказал мельник. — А те первые, которые делали то, что мы делаем сегодня, те, кто придумал запрягать быков, чтобы вспахивать землю для посева, они-то делали что-то новое, а ведь их тоже можно было удерживать от этого, говоря, что земля, которую раньше никогда не возделывали, никогда ничего не родит. Это как в политике; скажите-ка, господин Бриколен, если бы вам сто лег тому назад сказали, что вы не будете платить ни десятины, ни податей, что монастыри будут разрушены…
— Ладно, ладно! Может быть, я бы и не поверил, вполне возможно, но это произошло, потому что не могло не произойти. На сегодня все идет к лучшему: всякий может наживаться, и ничего лучшего никогда не изобретут.
— А как же бедняки, нерадивые, слабосильные, глупые, что с ними делать, как по-вашему?
— По-моему, так ничего не делать. Раз они ни к чему не пригодны — тем хуже для них!
— А если б вы, упаси господь, были одним из них, господин Бриколен (хотя вам это, слава богу, не грозит) — вы бы тоже сказали: «Тем хуже для меня!»? Нет, нет, вы сказали то, чего не думаете на самом деле, ответив мне, что тем хуже для них! Вы для этого слишком добры и богобоязненны.
— Это я-то богобоязненный? Плевать мне на все это божеское! Да и тебе тоже. Я вижу, что эта нелепица снова вылезает на свет, но я и в ус не дую. Наш кюре сам не дурак пожить в свое удовольствие, потому-то я и не становлюсь ему поперек. Будь он ханжой, я бы ему показал, где раки зимуют. Кто же на сегодня верит в эти глупости?
— А ваша супруга, ваша матушка, ваша дочь, они тоже считают, что это глупости?
— Что ж, им это нравится, забавляет их, — пускай! Женщинам, видать, без этого не обойтись.
— А нам, крестьянам, как и женщинам, тоже не обойтись без религии.
— Ну что ж, она у вас под рукой: ходите к обедне, я вам мешать не стану: лишь бы вы меня за собой не тащили.
— Однако может случиться, что вас и потащат, если наша религия вновь станет фанатической и нетерпимой, какой она бывала нередко.
— Так она ничего не стоит, отбросьте ее тогда. Я-то без нее отлично обхожусь.
— Но какая-нибудь религия нам непременно нужна. Может быть, какая-нибудь другая?
— Другая! Еще и другая! Эк куда метнул, черт возьми! Ну и сочиняй себе другую, на здоровье!
— Мне по душе была бы такая религия, которая мешала бы людям ненавидеть и бояться друг друга и друг другу вредить.
— Вот это было бы в самом деле ново. А вот мне по душе была бы такая, которая мешала бы моим испольщикам воровать у меня зерно по ночам, а моим батракам — просиживать по три часа за своей похлебкой.
— Так и было бы, исповедуй вы сами религию, которая предписывала бы вам делать их такими же счастливыми, как и вы сами.
— Большой Луи, у вас в сердце самая истинная религия, — молвила Марсель.
— Правда, правда! — с жаром воскликнула Роза.
Господин Бриколен не осмелился ничего ответить. Ему очень важно было завоевать доверие госпожи де Бланшемон и не предстать перед нею в невыгодном свете. Большой Луи, заметив порыв Розы, посмотрел на Марсель взглядом, в котором пылал огонь и выражалась живейшая благодарность.
Солнце клонилось к закату, и обед, более чем обильный, подходил к концу. Господин Бриколен, отяжелевший от большого количества пищи и непомерных возлияний, хотел было предаться своему излюбленному удовольствию — посидеть два-три часа вечерком за кофе, приправленным водкой и уснащенным разными ликерами. Но Большой Луи, на которого он рассчитывал как на партнера в этом занятии, чтобы дать ему бой по всем статьям, откланялся и пошел готовиться к отъезду. Госпожа де Бланшемон пошла рассчитаться со своими слугами и распроститься с ними. Она вручила им письмо для свекрови и, отведя мельника в сторону, передала ему другое письмо — то, что было адресовано Анри, попросив его это письмо отдать собственноручно на почту.