Итак, я люблю девушку, которая получит в приданое на триста тысяч франков больше, чем все мое состояние, а это в настоящее время значит то же, как если бы я вдруг захотел жениться на китайской императрице. Мне — тьфу! — Эти триста тысяч франков! Да, я бы их послал ко всем чертям, потому как именно они нас и разделяют. Но никогда еще не было так, чтобы всякими помехами можно было урезонить любовь. И пусть я нищий, но я люблю — и все тут; Это колом засело у меня в голове, и если известная вам особа не поможет мне — а она подала мне на то надежду, — тогда я человек пропащий… тогда… бог весть что я тогда могу вытворить!
При этих словах выражение его лица, до тех пор, как обычно, веселое, так резко изменилось, что Лемор был поражен внезапно открывшейся силой и искренностью его страсти.
— Ну что ж, — с сердечным участием сказал он мельнику, — раз вас опекает столь умная и просвещенная дама… Так, по крайней мере, о ней говорят.
— Я не знаю, что говорят о ней, — ответил Большой Луи, раздраженный тем, что молодой человек упорно продолжает осторожничать, — я знаю, что я сам думаю о ней, и я вам говорю, что эта женщина — ангел небесный. Если вам Это неведомо, то тем хуже для вас.
— В таком случае, — произнес Лемор, чувствуя себя внутренне побежденным этим, столь искренним, восхвалением Марсели, — я хочу знать, к чему вы гнете, милейший.
— А вот к чему. Когда я увидел, какая она добрая, достойная женщина, какая у нее прекрасная душа, увидел, что она расположена мне помочь и поддерживает во мне надежду, хотя я уже считал было, что все погибло, я сразу привязался к ней — и навсегда. Преданность ей родилась во мне, как — в романах пишут — рождается любовь, вдруг, в одно мгновение; и теперь я хотел бы заранее отплатить этой женщине добром за то доброе дело, что она намерена для меня сделать. Я хочу, чтоб она была счастлива, как она того заслуживает, счастлива в своей любви, потому как она только и уважает на свете, что искренние чувства, и презирает богатство; хочу, чтобы ей выпало счастье быть любимой человеком, который ценил бы ее самое, а не занимался бы подсчетами, сколько у нее осталось от состояния, с таким легким сердцем ею сейчас утраченного, и который не подумал бы наводить справки, чем она владеет и чем не владеет… чтобы решить, стоит ли соединяться с ней или лучше вовремя улепетнуть… позабыть ее… и попытаться при помощи своей смазливой физиономии одержать другую победу, сулящую больший барыш… потому как, в конце концов…
Лемор не дал мельнику договорить.
— Какие у вас основания, — сказал он бледнея, — опасаться, что эта уважаемая особа может сделать предметом своей любви столь недостойного человека? Кто тот низкий субъект, который, но вашему предположению, таит в душе столь постыдные расчеты?
— Мне об этом ничего не известно, — отвечал мельник, внимательно наблюдая за взволнованным Анри и не зная еще, чему приписать его беспокойство: негодованию человека с чистой совестью или стыду разоблаченного дельца. — Все, что мне известно, — это что около двух недель тому назад на мою мельницу заявился один молодой человек, судя по лицу и по поведению — вполне порядочный, но чем-то сильно озабоченный, и что потом он вдруг стал говорить о деньгах, задавать всякие вопросы, делать записи и наконец подсчитал на листе бумаги с точностью до сантима, что у владелицы Бланшемона от ее состояния остается еще изрядный кусок.
— Вы в самом деле думаете, что этот молодой человек Заявил бы о своей любви к ней только в том случае, если бы женитьба показалась ему выгодной? Тогда это был негодяй; но чтобы так хорошо его разгадать, надо самому быть…
— Договаривайте, парижанин, не стесняйтесь! — бросил мельник, и в его взоре сверкнула молния. — Мы ведь здесь как раз для того, чтобы объясниться начистоту!
— Я говорю, — продолжил Лемор, ощетиниваясь не меньше, чем его собеседник, — что истолковывать таким образом поведение незнакомого тебе человека, о котором ровно ничего не знаешь, можно только, если сам влюблен без памяти в приданое своей любезной.