Помогите мне выправить и дополнить «Фигуру»в отношении неизвестного мне Сакена» («Письма Толстого и к Толстому», М.—Л., 1928, стр. 74–75).
В ответе Л. Н. Толстого, к сожалению до нас не дошедшем, необходимые указания и советы были даны, так как вскоре за этим, 18 мая 1889 года, Лесков пишет Толстому: «Благодарю Вас, Лев Николаевич, за полученное мною письмо ваше о «Фигуре». Все, что пишете, — верно: рассказ скомкан и «холоден», но я все видел перед собою опротивевшее пугало цензуры и боялся разводить теплоту. Оттого, думается, и вышло холодно, но зато рассказ прошел в подцензурном издании. «Тени на лицо Фигуры» нужны, и я их попробую навести при внесении рассказа в пятый том собр<ания> моих сочинений, а под цензурою пусть уже хоть так бредет. Кое-что доброе рассказ все-таки внушает и в этом виде. Благодарю Вас и за то, что черкнули о Сакене: я о нем ничего не знал, кроме того, что написал. Оттиска «Фигуры» во второй раз не буду Вам посылать, чтобы не беспокоить Вас. С меня довольно того, что Вы мне сказали…» (там же, стр. 76).
Эти письма Лескова, содержащие конкретные сведения о замысле и истории создания рассказа, интересны еще в том отношении, что в них выражено твердое намерение учесть при дальнейшей работе над текстом указания и советы Толстого. В комментарии к первой публикации этих писем в издании «Письма Толстого и к Толстому», М., 1928, утверждается, что никакой работы в этом направлении Лесков не проделал. Но это не совсем так. Работа была проделана (правда, не очень значительная), и поскольку при этом были уточнены или дополнены только характеристики Сакена и «Фигуры», о которых идет речь в переписке Лескова с Толстым, можно догадываться, что в данном случае без прямого или косвенного влияния Толстого не обошлось. Лесков пишет Толстому, что он о Сакене «ничего не знал, кроме того, что написал». Проходит совсем немного времени, и в текст рассказа вставляется деталь, казалось бы совсем несущественная, однако при этом Сакен представляется в новом освещении — как человек суетливо-неумный и во всяком случае лишенный самой элементарной проницательности. В главе двенадцатой (Собрание сочинений, том седьмой, СПб., 1889) о Сакене говорится: «Адъютанты у него это знали, иные и сами тоже были богомолы, — другие притворялись. Он не разбирал и всехтаких любил и поощрял». Слова, выделенные курсивом, отсутствуют в журнальном тексте и в отдельном издании. В главе тринадцатой также появляется несколько новых штрихов, подчеркивающих ханжескую набожность Сакена («Гордость! У бога все возможно! Гордость» и др.).
Более определенны поправки, внесенные в образ главного героя. Толстой советовал Лескову положить «тени на лицо Фигуры». Неясно, что именно хотел сказать этим Толстой; можно только констатировать, что, обратившись еще раз к этому герою, Лесков несколькими мимолетными штрихами как бы затушевывает его безупречную святость; внося в характеристику «праведника» Фигуры некоторые черты, присущие обыкновенным смертным (вспыльчивость, непокорство, даже грубоватость), Лесков сообщает этому образу большую реальность, большую жизненную убедительность. Так, в главе тринадцатой Фигура следующим образом рассказывает о своей беседе с Сакеном:
«— Вон как!.. вон как у нас!.. Солдат его по одной щеке ударил, а он еще другую готов подставить.
Я подумал: «Цыц! не смей этим шутить!» и молча посмотрел на него с таковым выражением.
Он как бы смутился, но опять по-генеральски напетушился и задает…»
В обоих предшествующих изданиях есть только первая фраза этого отрывка. Там же, в разговоре с командиром полка, Фигура то и дело говорит: «виноват…», «простите, но не мог иначе поступить…» и т. д. В последнем прижизненном издании на вопросы начальства Фигура отвечает коротко, твердо, решительно.
Критика указывала на известную связь этого рассказа с идеями Л. Н. Толстого. В разделе «Журнальное обозрение» газеты «Одесский вестник» за 1889 год (№ 253) было отмечено: «В тринадцатом нумере (журнала «Труд». — А. Б.)помещен живой рассказ г. Лескова — «Фигура». В рассказе, отличающемся обычною оригинальностью языка автора, передается о том, как один армейский офицер, не будучи в силах примирить между собою противоречия «культурной» жизни, обратился к «первобытной» жизни, то есть стал пахать землю. Так как г. Лесков описывает действительный случай из давнего прошлого, то оказывается, таким образом, что Фигура… на много лет опередил графа Л. Н. Толстого».
Печатается по тексту: И. С. Лесков. Собрание сочинений, том десятый, СПб., 1890, стр. 1-102.
Впервые опубликовано в журнале «Русская мысль», 1890, январь. Замысел и история создания этого произведения, стоящего как-то особняком в творчестве писателя и, на первый взгляд, как будто бы и не связанного с русской жизнью, чрезвычайно интересны. Беглые упоминания о нем встречаются в письмах Лескова, относящихся еще к первой половине 1870-х годов. 5 июня 1871 года Лесков писал П. К. Щебальскому: «Смеха и горя» здесь продано все, что прислано, то есть 200 экз. Новая работа задумана как раз в этом же роде, и я к ней рвусь с жадностью. Это будут «Чертовы куклы» — все будет о женщинах. В приеме намерен подражать «Серапионовым братьям» Гофмана» («Шестидесятые годы», сборник под редакцией Н. К. Пиксанова и О. В. Цехновицера, М. — Л., 1940, стр. 320). 3 августа 1875 года, раздраженный вынужденным общением с низкопоклонными и бездарными чиновниками из министерства народного просвещения, упивавшимися посылкой своему министру Д. А. Толстому льстивых поздравительных депеш, Лесков писал А. П. Милюкову: «Еще ли не деятели? А того нет, чтобы сказать графу о стоне, который стоит по всей стране за неразрешение переэкзаменовок за одну двойку… Кто же будет с ними? — Конечно, только они сами, пока их черт возьмет куда следует. Они мне и здесь и воду и воздух гадят, и на беду их тут много собралось. В заключение скажу, что вся эта пошлость и подлость назлили меня до желания написать нечто вроде «Смеха и горя» — под заглавием «Чертовы куклы», и за это я уже принялся» (А. В. Багрий. Литературный семинарий, Баку, 1927, стр. 26). В дальнейшем, однако, этот сатирический замысел значительно усложняется. В известных нам главах романа центральное положение занял вопрос о задачах и судьбах искусства.
Лесков всецело на стороне одного из героев романа, художника Мака, развенчивающего в спорах с Фебуфисом так называемое «искусство для искусства». В 1890-е годы, в беседе с критиком Протопоповым, Лесков говорил нечто подобное: «Я люблю литературу как средство, которое дает мне возможность высказать все то, что я считаю за истину и за благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее как на искусство не моя точка зрения… Я совершенно не понимаю принципа «искусство для искусства»: нет, искусство должно приносить пользу, — только тогда оно и имеет определенный смысл. Искусства рисовать обнаженных женщин я не признаю… Точно так же и в литературе: раз при помощи ее нельзя служить истине и добру — нечего и писать, надо бросить это занятие» («Русские писатели о литературе», т. 2, Л., 1939, стр. 298).
В своей статье «Пути русского искусства» писатель А. В. Амфитеатров тесно связывает роман «Чертовы куклы» с русской действительностью; роман и изображенную в нем эпоху он характеризует следующим образом: «В последние годы царствования Александра I и при Николае I окрепающий абсолютизм, распространяя цепкую паутину на все отрасли русской жизни, не позабыл об искусстве и поработил его тем усиленным, казенным меценатством, которое покойный Лесков так хорошо начал было изображать в своем романе «Чертовы куклы», оставшемся недоконченным по цензурным причинам. Очень жаль это, потому что замысел Лескова был громаден, а эпоху и характеры он знал великолепно, чему и оставил свидетельство в «Захудалом роде». Роман этот можно считать предисловием к «Чертовым куклам». Уже в «Захудалом роде» начинают бродить по сцене: Бенкендорф, Орлов и прочие творцы солдатско-светской атмосферы, в которой, по воле Николая, разложились и вымерли остатки старой боярской Руси. «Чертовы куклы» направлены были специально против дворцовой дисциплины искусства. В трагикомедии своего Фебуфиса Лесков собирался совместить две печальнейшие драмы двух величайших художников николаевского века: рассказать, как исказился и разменялся на медную монету громадный талант К. П. Брюллова, и бросить свет на причины и подробности смерти А. С. Пушкина» (Собрание сочинений А. В. Амфитеатрова, т. XXI, СПб., 1913, стр. 288–289). И далее Амфитеатров пишет: «Сам Брюллов, жизнь которого Лесков хотел сделать сюжетом «Чертовых кукол», оставался в глазах передовых, западнических групп николаевского общества не более, как «пухлою ничтожностью»: именно этою кличкою обозвал его Тургенев в «Дыме» устами Потугина. Примирение интеллигенции с Брюлловым создалось лишь на почве открытого бунта, каким, слишком поздно для себя, вспыхнул этот стихийный, но легкомысленный человек, весь сплетенный из таланта и тщеславия, против золотых цепей, наложенных на него меценатствующим деспотизмом» (там же, стр. 308–309).