— Вы оказываете мне большую честь, — сказал Кристиано, надвигая на глаза и шею меховую шапку со спущенными ушами, — я стар, очень стар! Молодым во мне может казаться лишь кончик носа, и я прошу прощения, что не снимаю шапки в пашем присутствии; но ваше посещение застало меня врасплох. Я снял парик и вынужден прятать свою лысину.
— Пожалуйста, без церемоний, господин Гёфле, и соблаговолите сесть.
— Если вы позволите, я останусь стоять у печки, меня мучит подагра, — ответил Кристиано, который, таким образом, оказался в тени, тогда как скудный спет свечи падал прямо на собеседницу. — Разрешите узнать, с кем имею честь…
— Да, да, — с живостью отозвалась она. — О! Вы меня хоть и не встречали, но прекрасно знаете! Я Маргарита.
— Ах, вот как! — воскликнул Кристиано тем же тоном, каким признался бы: «Мне это ровно ничего не говорит».
К счастью, девушка поторопилась объясниться.
— Да, да, — продолжала она, — Маргарита Эльведа, племянница вашей клиентки.
— А! моей клиентки…
— Графини Эльведа, сестры моего отца, полковника, того, что был другом несчастного барона.
— Несчастного барона?..
— О господи, барона Адельстана, имя которого я не могу произносить без волнения в этой комнате, того, что был убит фалунскими рудокопами… или кем-то другим! Ибо, в конце концов, кто знает, сударь! Уверены ли вы, что Это были рудокопы?
— О, что до этого, барышня, то уж если кто может поклясться честью, что ничего об этом не знает, так это ваш покорный слуга, — ответил Кристиано проникновенным тоном, который она истолковала по-своему и, казалось, была глубоко потрясена.
— Ах, господин Гёфле, — живо воскликнула она, — я так и знала, что вы разделяете мои подозрения! Нет, ничто не разуверит меня в том, что все эти трагические смерти, о которых говорили и сейчас еще шепчутся… Но мы здесь совсем одни? Нас никто не может услышать? Это так серьезно, господин Гёфле!
«Действительно, дело представляется серьезным, — подумал Кристиано и пошел взглянуть, закрыта ли входная дверь, стараясь подражать старческой походке, — только я тут ничего не понимаю».
Он оглядел комнату и опять не заметил двери в караульню, которая была закрыта и отделяла Гёфле от двух наших собеседников.
— Так вот, милостивый государь, — продолжала молодая девушка, — понимаете ли вы, что тетя хочет выдать меня замуж за человека, в котором я не могу не видеть убийцу моих близких?
Кристиано, не имевший ни малейшего понятия, о чем идет речь, решил дать своей новой клиентке разговориться, показав, что он на ее стороне.
— Не иначе, — заявил он несколько развязно, — как ваша тетушка сошла с ума… Или с ней еще что-нибудь похуже!
— Ах, что вы, господин Гёфле, тетю мою я уважаю и виню ее только в известном ослеплении или предубеждении.
— Ослепление это или предубеждение — не суть важно, но я ясно вижу, что она не желает считаться с вашей склонностью.
— О, это правда, я ведь не терплю барона! Она вам этого не говорила?
— Напротив! Я полагал…
— О, господин Гёфле, могли ли вы поверить, что в мои лета мне мог понравиться пятидесятипятилетний старик?
— Подумать только! Вашему нареченному, оказывается, к тому же еще пятьдесят пять?
— Вы так говорите, будто сомневаетесь в этом, господни Гёфле! Но ведь вам-то отлично известен его возраст, вы же его советчик и, говорят, его преданный друг… Только я не могу этому поверить.
— Черт возьми! Вы совершенно правы. Пусть меня повесят, если он для меня что-нибудь да значит. Но как вы назвали этого господина?
— Барона? Вы, что же, не знаете, о ком я говорю?
— Конечно, нет. Мало ли баронов на свете.
— Но тетя же сказала вам…
— Ваша тетя, ваша тетя! Почем я знаю, о чем толкует ваша тетя. Она, может быть, и сама того не знает.
— Увы! Простите меня: уж она-то это слишком хорошо знает! У нее железная воля. Невозможно, чтобы она не посвятила вас в свои планы насчет меня, она ведь уверяет, что вы их одобряете!
— Одобрить, что столь прелестное дитя приносится в жертву старому хрычу?
— Ах! Вот видите, вы же знаете возраст барона!
— Но какого барона все-таки?
— Какого барона? Что же, я должна вам назвать Снеговика?
— Ах! Ну да! Речь идет о Снеговике? Ну, что ж, признаюсь, мне это ничего не говорит.