После трех месяцев такого образа жизни он переехал из отдельной комнаты в общую с двумя студентами-политехниками, которых звали Мразек и Колинко и с которыми он заключил верную дружбу, не омраченную ничем, кроме разве того, что Мразек и Колинко не верили в бога. Религиозные дебаты переносились даже в трактиры, где Юрайда ближе к полуночи обычно кричал:
— Вы лютеране и язычники, а мы — католические христиане!
К двум часам пополуночи обыкновенно наступало примирение, и язычники, обнявшись с католическим христианином, шагали домой, распевая во все горло. Однажды друзья затащили Юрайду к студентам из Ганацкого края; к полному ужасу набожного Юрайды, ганаки затянули в полночь песню о картошке, которая на заливистом ганацком наречии звучала примерно так:
Юрайда взбунтовался, зашумел:
— Чего и ждать от вас, все вы лютеране и язычники! А теперь я сам петь буду!
И он с ужасающей истовостью заголосил:
Его отбытие было молниеносно и великолепно: на лету он опрокинул стол и два стула, но, очутившись на улице, все-таки крикнул безбожникам-ганакам:
— Больно надо мне с вами сидеть, язычники, магометане!
Он ушел домой, помолился всемогущему богу, благодаря его за то, что счастливо избежал подводных рифов неверия; когда вернулись Мразек и Колинко, Юрайда уже спал сном праведника на полу, где он постелил себе в наказание за то, что слышал, как поют: «Ты б чудесил для себе́, картофь растет и без тебе́». Утром он проснулся, томимый страшной жаждой, а тут еще предстоял экзамен, который должен был подтвердить, что Юрайда честно прослушал семестровый курс римского и германского права. Юрайда записался на экзамен, чтоб его освободили от уплаты за учение, ибо финансы его стремительно таяли под влиянием Смиховского акционерного пивоваренного завода.
Во всем этом было одно «но». Юрайда не знал ни аза ни в римском, ни в германском праве и только смутно подозревал, что это какая-то чепуха. Однако, с другой стороны, он уповал на помощь божью и с сердцем, переполненным доверия, ждал чуда.
Он принялся листать курс лекций и пить воду, гримасничая и злясь. Такая зверская жажда — и всего двадцать крейцеров в кармане! Тогда он стал жаловаться своим сожителям. Собачья жизнь. Деньги он получит только послезавтра. А завтра экзамен. И ему просто необходимо вечером как-то подбодриться, но как подбодришься, когда у тебя только двадцать крейцеров? Нищета, настоящая нищета. И вот у него к ним просьба: одолжите, ребята, два рейнских…
Мразек с Колинко переглянулись, отошли посоветоваться. Потом Колинко приблизился к Юрайде и с серьезным видом заявил:
— Вот что, приятель, денег-то мы тебе дадим, но ты сначала побогохульствуй.
Юрайда вскочил:
— Ах вы, язычники, мы — католические христиане, и лучше мне погибнуть, чем оскорбить творца…
— Значит, не будешь ругать бога, Юрайда?
— Не буду.
— Это твое последнее слово, Юрайда?
— Последнее.
— Что ж, будь здоров.
И они ушли, оставив его вне себя от негодования. Потом Юрайде сделалось грустно, он начал машинально перелистывать курс римского права. Его подозрения оказались справедливыми: сплошная чепуха.
Обедать Юрайда не пошел, закурил трубку, лег на диван и отбросил лекции: он курил и надеялся на бога.
После обеда заявились Мразек и Колинко; будто не видя Юрайду, они сели к столу и завели бессовестные разговоры о том, как они вечером пойдут в пивную «У Флеков» и какое там славное пиво.
Юрайда не выдержал.
— Ребята, ну дайте же мне хоть один рейнский, богом ведь прошу.
Он смотрел на них, как смотрит на судью обвиняемый перед вынесением приговора.
— Юрайда, богохульствуй, — был ответ Мразека.
Юрайда молчал. Мразек и Колинко спокойно продолжали беседу о флековском пиве, пока Юрайда не начал корчиться на своем диване.
— Да ну же, друзья, один рейнский!
— Юрайда, богохульствуй.
Страшная борьба шла в душе Юрайды — и Юрайда сломился.
Он начал ужасно богохульствовать, он ругал бога на чем свет стоит. Потом потребовал два рейнских. Его заставили еще покощунствовать и выдали монеты.
Все трое отправились во Флековскую пивную; на пороге распивочной Юрайда обернулся к друзьям:
— А все-таки мы — католические христиане!