Там, на другой стороне Вислы, за могилой Костюшко заходило солнце. Сверкнули в его лучах громоотводы домов у реки, последний багровый отблеск пробежал по камерам и сразу погас.
— Солнце садится, — проронил один из арестантов, стоявший у окна. — Через часок пора на боковую.
— Эх, Грабша, — откликнулся другой, лежавший на толстенном соломенном тюфяке, — завтра в это же время я уже буду дома, братцы.
— Бог в помощь, конечно, — сказал Грабша, не отходя от окна, — да разве наперед угадаешь. Я-то знаю. Сколько раз под конвоем водили! Помню, комиссар посулил: «Вечером будешь дома», а меня до деревни аж на третий день довели. По пути конвойный засиделся за рюмахой, пил до самого утра, а меня на всю ночь заперли в хлеву. По дороге его так скрутило, что пришлось топать обратно в корчму, желудок у него, видите ли, расстроился и все в этаком роде.
Договорив, Грабша уставился в окно, стал смотреть на воды Вислы.
— Пароход! — закричал он, обернувшись к арестантам. — Скорей! Смотрите, отплывает!
Все восемь обитателей камеры бросились к окну. Грабша подтянулся, уцепившись за решетку, чтобы лучше было видно.
— Вниз! — прикрикнул на него солдат.
— Да ты не серчай, — разъяснил Грабша, — ведь пароход там…
Невозмутимый солдат размеренным шагом прошествовал дальше.
— Шиш тебе собачий! — гаркнул Грабша на Ленковича, которому тоже захотелось посмотреть на пароход, плывший по реке.
Грабша спрыгнул с окна и заехал Ленковичу в ухо.
— Ты что, сукин сын, к нам лезешь, — гаркнул он на него, — ты же у меня полбуханки украл, подлюга, а теперь примазываешься, рожа твоя бесстыжая!
Все остальные арестанты отступили от окна в предвкушении азартной стычки. Поняв, что на него смотрят, Ленкович наклонил голову и стал размахивать кулаками, готовясь к бою.
Не успел он съездить Грабше по роже, как противник двинул ему прямо в поддых.
— Ату его, по-мазурски! — кричали стоявшие у окна, восхищенные точностью удара.
А Грабша коленями уже придавил Ленковича к полу и плевал ему в лицо:
— Вот тебе, слюнтяй, за мой хлеб!
Изловчившись. Ленкович схватил Грабшу за горло и не успел удивленный Грабша опомниться, как тот уже сидел на нем верхом, награждая оплеухами и приговаривая при этом:
— Знай наших из Вадовиц! Знай Михала, Ленковича сына!
В коридоре послышались шаги.
Грабша и Ленкович разошлись по своим углам. Надзиратель отомкнул дверь, зашел в камеру и скомандовал:
— Тюфяки на нары и спать! Грабша, за водой!
Тюфяки мигом оказались на местах. Грабша отправился за водой.
— Ну и здоров мужик! — признал Ленкович, когда он вышел.
— Да и ты не оплошал, — отозвался кто-то, — а как ты его на лопатки-то!
— Споем, что ли, — предложил кто-то, и все согласились.
И через окно на простор вырвалась старинная польская бродяжья песня:
— Хорошо поете! — сказал Грабша, вернувшись с водой. — А я новость принес. Маришка-то, нищенка, вернулась после суда. Сейчас лягу — расскажу, чего она мне наговорила, пока воду набирали.
Грабша растянулся на тюфяке и начал:
— Сказала, Ленковича шибко любит. Как пустят его дальше по этапу, так она попросится с ним.
Все, кроме Ленковича, засмеялись.
— Грабша, — невозмутимо ответил Ленкович, — что ж ты, старухе — и то покою не даешь? Выходит, нищий над нищенкой издевается.
— Да она дряхлая совсем, — сказал Грабша, — поди, шестьдесят скоро.
— Наша она, из Вадовиц, — продолжал Ленкович. — У ее сына хозяйство в Салае. Поля — сплошь чернозем.
— Чего ж она тогда милостыню просит? — удивился Грабша.
— Вот и просит, сволочь он этакая, — ответил Ленкович.
— Я бы его задушил собственными руками, — отозвался голос у окна, где лежал Грабша, — по-нашему, по-мазурски.
— Живьем бы его зажарить, — сказал другой, — это же надо: мать нищей по миру пустить.
— Каких только людей нет на белом свете. — Ленкович утер глаза. — Наплакалась Маришка-нищенка всласть. Просила она его: «Хоть в прислугах оставь, сыночек!», а он мать-старуху — за порог.
— Паразит! — выкрикнул кто-то. — Пустить бы ему красного петуха!
— Спать! — раздался окрик снизу.
— Да лежим уже! Даст бог, уснем, — ответил Грабша. — Во имя отца и сына…
Встав прямо на нарах на колени, бродяга Грабша начал молитву. Но не ту, что читают под чужими дверьми, выпрашивая подаяние. Он твердо верил, что бог услышит ее.