Когда Румата пнул дверь своего дома и вошел в великолепную обветшалую прихожую, он был мрачен, как туча. Муга, седой, сгорбленный слуга с сорокалетним лакейским стажем, при виде его съежился и только смотрел, втянув голову в плечи, как свирепый молодой хозяин срывает с себя шляпу, плащ и перчатки, швыряет на лавку перевязи с мечами и поднимается в свои покои. В гостиной Румату ждал мальчик Уно.
— Вели подать обедать, — прорычал Румата. — В кабинет.
Мальчик не двинулся с места.
— Вас там дожидаются, — угрюмо сообщил он.
— Кто еще?
— Девка какая-то. А может, дона. По обращению вроде девка — ласковая, а одета по-благородному… Красивая.
Кира, подумал Румата с нежностью и облегчением. Ох, как славно! Как чувствовала, маленькая моя… Он постоял, закрыв глаза, собираясь с мыслями.
— Прогнать, что ли? — деловито спросил мальчик.
— Балда ты, — сказал Румата. — Я тебе прогоню!.. Где она?
— Да в кабинете, — сказал мальчик, неумело улыбаясь.
Румата скорым шагом направился в кабинет.
— Вели обед на двоих, — приказал он на ходу. — И смотри: никого не пускать! Хоть король, хоть черт, хоть сам дон Рэба…
Она была в кабинете, сидела с ногами в кресле, подпершись кулачком, и рассеянно перелистывала «Трактат о слухах». Когда он вошел, она вскинулась, но он не дал ей подняться, подбежал, обнял и сунул нос в пышные душистые ее волосы, бормоча: «Как кстати, Кира!.. Как кстати!..»
Ничего в ней особенного не было. Девчонка как девчонка, восемнадцать лет, курносенькая, отец — помощник писца в суде, брат — сержант у штурмовиков. И замуж ее медлили брать, потому что была рыжая, а рыжих в Арканаре не жаловали. По той же причине была она на удивление тиха и застенчива, и ничего в ней не было от горластых, пышных мещанок, которые очень ценились во всех сословиях. Не была она похожа и на томных придворных красавиц, слишком рано и на всю жизнь познающих, в чем смысл женской доли. Но любить она умела, как любят сейчас на Земле, — спокойно и без оглядки…
— Почему ты плакала?
— Почему ты такой сердитый?
— Нет, ты скажи, почему ты плакала?
— Я тебе потом расскажу. У тебя глаза совсем-совсем усталые… Что случилось?
— Потом. Кто тебя обидел?
— Никто меня не обидел. Увези меня отсюда.
— Обязательно.
— Когда мы уедем?
— Я не знаю, маленькая. Но мы обязательно уедем.
— Далеко?
— Очень далеко.
— В метрополию?
— Да… в метрополию. Ко мне.
— Там хорошо?
— Там дивно хорошо. Там никто никогда не плачет.
— Так не бывает.
— Да, конечно. Так не бывает. Но ты там никогда не будешь плакать.
— А какие там люди?
— Как я.
— Все такие?
— Не все. Есть гораздо лучше.
— Вот это уж не бывает.
— Вот это уж как раз бывает!
— Почему тебе так легко верить? Отец никому не верит. Брат говорит, что все свиньи, только одни грязные, а другие нет. Но я им не верю, а тебе всегда верю…
— Я люблю тебя…
— Подожди… Румата… Сними обруч… Ты говорил — это грешно…
Румата счастливо засмеялся, стянул с головы обруч, положил его на стол и прикрыл книгой.
— Это глаз бога, — сказал он. — Пусть закроется… — Он поднял ее на руки. — Это очень грешно, но когда я с тобой, мне не нужен бог. Правда?
— Правда, — сказала она тихонько.
Когда они сели за стол, жаркое простыло, а вино, принесенное с ледника, степлилось. Пришел мальчик Уно и, неслышно ступая, как учил его старый Муга, пошел вдоль стен, зажигая светильники, хотя было еще светло.
— Это твой раб? — спросила Кира.
— Нет, это свободный мальчик. Очень славный мальчик, только очень скупой.
— Денежки счет любят, — заметил Уно, не оборачиваясь.
— Так и не купил новые простыни? — спросил Румата.
— Чего там, — сказал мальчик. — И старые сойдут…
— Слушай, Уно, — сказал Румата. — Я не могу месяц подряд спать на одних и тех же простынях.
— Хэ, — сказал мальчик. — Его величество по полгода спят и не жалуются…
— А маслице, — сказал Румата, подмигивая Кире, — маслице в светильниках. Оно что — бесплатное?
Уно остановился.
— Так ведь гости у вас, — сказал он, наконец, решительно.
— Видишь, какой он! — сказал Румата.
— Он хороший, — серьезно сказала Кира. — Он тебя любит. Давай возьмем его с собой.
— Посмотрим, — сказал Румата.
Мальчик подозрительно спросил:
— Это куда еще? Никуда я не поеду.
— Мы поедем туда, — сказала Кира, — где все люди как дон Румата.
Мальчик подумал и презрительно сказал: «В рай, что ли, для благородных?..» Затем он насмешливо фыркнул и побрел из кабинета, шаркая разбитыми башмаками. Кира посмотрела ему вслед.
— Славный мальчик, — сказала она. — Угрюмый, как медвежонок. Хороший у тебя друг.
— У меня все друзья хорошие.
— А барон Пампа?
— Откуда ты его знаешь? — удивился Румата.
— А ты больше ни про кого и не рассказываешь. Я от тебя только и слышу — барон Пампа да барон Пампа.
— Барон Пампа — отличный товарищ.
— Как это так: барон — товарищ?
— Я хочу сказать, хороший человек. Очень добрый и веселый. И очень любит свою жену.
— Я хочу с ним познакомиться… Или ты стесняешься меня?
— Не-ет, я не стесняюсь. Только он хоть и хороший человек, а все-таки барон.
— А… — сказала она.
Румата отодвинул тарелку.
— Ты все-таки скажи мне, почему плакала. И прибежала одна. Разве сейчас можно одной по улицам бегать?
— Я не могла дома. Я больше не вернусь домой. Можно, я у тебя служанкой буду? Даром.
Румата просмеялся сквозь комок в горле.
— Отец каждый день доносы переписывает, — продолжала она с тихим отчаянием. — А бумаги, с которых переписывает, все в крови. Ему их в Веселой Башне дают. И зачем ты только меня читать научил? Каждый вечер, каждый вечер… Перепишет пыточную запись — и пьет… Так страшно, так страшно!.. «Вот, — говорит, — Кира, наш сосед-каллиграф учил людей писать. Кто, ты думаешь, он есть? Под пыткой показал, что колдун и ируканский шпион. Кому же, — говорит, — теперь верить? Я, — говорит, — сам у него письму учился». А брат придет из патруля — пьяней пива, руки все в засохшей крови… «Всех, — говорит, — вырежем до двенадцатого потомка…» Отца допрашивает, почему, мол, грамотный… Сегодня с приятелями затащил в дом какого-то человека… Били его, все кровью забрызгали. Он уж и кричать перестал. Не могу я так, не вернусь, лучше убей меня!..
Румата встал возле нее, гладя по волосам. Она смотрела в одну точку блестящими сухими глазами. Что он мог ей сказать? Поднял на руки, отнес на диван, сел рядом и стал рассказывать про хрустальные храмы, про веселые сады на много миль без гнилья, комаров и нечисти, про скатерть-самобранку, про ковры-самолеты, про волшебный город Ленинград, про своих друзей — людей гордых, веселых и добрых, про дивную страну за морями, за горами, которая называется по-странному — Земля… Она слушала тихо и внимательно и только крепче прижималась к нему, когда под окнами на улице — грррум, грррум, грррум — протопывали подкованные сапоги.
Было в ней чудесное свойство: она свято и бескорыстно верила в хорошее. Расскажи такую сказку крепостному мужичку — хмыкнет с сомнением, утрет рукавом сопли да и пойдет, ни слова не говоря, только оглядываясь на доброго, трезвого, да только — эх, беда-то какая! — тронутого умом благородного дона. Начни такое рассказывать дону Тамэо с доном Сэра — не дослушают: один заснет, а другой, рыгнув, скажет: «Это, — скажет, — очень все бла-ародно{10}, а вот как там насчет баб?..» А дон Рэба выслушал бы до конца внимательно, а выслушав, мигнул бы штурмовичкам, чтобы заломили благородному дону локти к лопаткам да выяснили бы точно, от кого благородный дон сих опасных сказок наслушался да кому уже успел их рассказать…