Уплаты ищет Рим, пора смирить датчан, Франциск, Венеция, там Лютер, Сулейман... - Карлу V действительно пришлось, сразу же после избрания его императором, вступить в борьбу с многочисленными противниками - с папой, требовавшим непомерных церковных податей, с Лютером, подрывавшим устои католицизма, и датским королем Христианом II, поддерживавшим протестантизм, с Франциском I - главным его политическим антагонистом в Европе, с Венецией - опаснейшим конкурентом в торговле со странами Средиземноморского бассейна. Борьба Карла V с турецким султаном Сулейманом II относится к более позднему времени.
Король забавляется
ПРЕДИСЛОВИЕ
Появление этой драмы на сцене вызвало неслыханное распоряжение министра.
На следующий день после первого представления автор получил от г-на Жулена де Ла Саль, директора Французской Комедии, следующую записку, которую он бережно хранит:
«Сейчас половина одиннадцатого, и я сию минуту получил приказ {Это слово подчеркнуто в записке. (Прим. автора.)} прекратить представления Король забавляется. Г-н Тейлор сообщает мне этот приказ министра. 23 ноября».
Сначала автор не поверил. Распоряжение министра было до такой степени беззаконным, что казалось невероятным.
В самом деле, хартия, названная «хартией-правдой», гласит: «Французы имеют право публиковать...» Заметьте, что в тексте не сказано только «право печатать», но в самом широком смысле: «право публиковать». Но ведь театр - лишь способ публикации, так же как пресса, гравюра и литография. Свобода театра подразумевается, следовательно, в хартии наряду со всеми остальными формами свободы мысли. Основной государственный закон прибавляет: «Цензура никогда не будет восстановлена». Но в тексте не сказано: «цензура газет, цензура книг», а сказано: «цензура», цензура вообще, всякая цензура, как цензура произведений для печати, так и цензура театра. Следовательно, театр не может впредь законным образом подвергаться цензуре.
В другом месте хартии сказано: «Конфискации отменяются». Но изъятие пьесы из репертуара после представления - не только чудовищный акт цензуры и произвола, это самая настоящая конфискация, это ограбление театра и автора.
И наконец, чтобы все было четко и ясно, чтобы четыре или пять великих социальных принципов, отлитых из бронзы Французской революцией, оставались в неприкосновенности на своих гранитных пьедесталах, чтобы нельзя было исподтишка урезывать основные права всех французов старым, иззубренным оружием, которое, числом в сорок тысяч статей, разъедается ржавчиной и гниет без употребления в арсенале наших законов, хартия в своей заключительной статье прямо отменяет все, что в прежних законах противоречит ее букве и духу.
Это бесспорно. Изъятие пьесы по распоряжению министра есть посягательство на свободу при помощи цензуры, на собственность при помощи конфискации. Все наше публичное право восстает против подобного насилия.
Автор не мог поверить такому проявлению наглости и безрассудства; он поспешил в театр. Там ему со всех сторон подтвердили это распоряжение. Министр действительно отдал своею властью, по божественному праву министра, этот приказ. Министр не обязан был приводить доводы. Министр отнял у автора его пьесу, отнял его право, отнял его собственность. Оставалось только заключить его, поэта, в Бастилию.
Повторяем, в наше время, когда подобное распоряжение неожиданно преграждает вам путь и хватает вас за шиворот, первое, что вы испытываете, это чувство глубокого удивления. Множество вопросов встает мгновенно в вашем уме: «Где же закон? Где же право? Могут ли совершаться такие вещи? Было ли в самом деле то, что называется июльской революцией? Ясно, что мы уже больше не в Париже, - в каком же вилайете мы живем?»
Изумленный и растерянный, театр Французской Комедии попытался предпринять кое-какие шаги, чтобы добиться у министра отмены этого необычайного постановления. Но все его хлопоты были напрасны. Диван - я оговорился - совет министров собрался днем. Двадцать третьего числа это был только приказ министра, двадцать четвертого он стал приказом министерства. Двадцать третьего пьеса была запрещена только временно, двадцать четвертого - окончательно. Театру было даже приказано снять со своей афиши эти два устрашающие слова: Король забавляется. Сверх того, ему было приказано, этому злосчастному театру Французской Комедии, не жаловаться и молчать. Быть может, было бы красиво, честно и благородно сопротивляться такому азиатскому деспотизму. Но театры не осмеливаются. Боязнь лишиться своей привилегии делает их невольниками и верноподданными, которыми можно командовать и помыкать как угодно, делает их евнухами и немыми рабами.
Автор остался и вынужден был остаться непричастным к этим хлопотам театра. Он, поэт, не зависит ни от какого министра. Эти просьбы и ходатайства, быть может, с точки зрения чисто денежной, подсказывались его интересами, но их воспрещал ему долг свободного писателя. Просить пощады у власти - значит признавать ее. Свобода и собственность не выпрашиваются в передних. Право нельзя рассматривать как милость. О милости - взывайте к министру! О праве - взывайте к стране!
Поэтому автор обращается к стране. У него есть два пути добиться правосудия - общественное мнение и государственный суд. Он избирает оба.
Пред лицом общественного мнения процесс состоялся и был выигран. Автор должен во всеуслышание поблагодарить здесь всех почтенных и независимых лиц, причастных к литературе и искусству, выказавших ему в данном случае столько сочувствия и столько сердечности. Он заранее рассчитывал на их поддержку. Он знает, что, когда дело коснется борьбы за свободу мысли и разума, он пойдет в бой не один.
Власть - отметим это здесь мимоходом - питала основанную на весьма низком расчете надежду на то, что найдет в этом деле союзников даже среди оппозиции, воспользовавшись литературными страстями, уже давно бушующими вокруг автора. Она думала, что литературная вражда устойчивее вражды политической, ибо считала, что корни первой заложены в человеческом самолюбии, а корни второй - только в интересах. Власть ошиблась. Ее грубое вмешательство возмутило честных людей всех направлений в искусстве. К автору присоединились, чтобы выступить против самовластия и несправедливости, как раз те, кто сильнее всего нападал на него накануне. Если чья-либо закоренелая вражда случайно и оказалась слишком прочной, то эти лица раскаиваются теперь в том, что оказали власти минутное содействие. Все порядочные и уважаемые люди из числа врагов автора протянули ему руку, с тем, быть может, чтобы снова возобновить литературную борьбу, когда окончится борьба политическая. Во Франции у того, кто подвергается гонениям, нет других врагов, кроме самого гонителя.
Если теперь, установив, что распоряжение министра позорно, возмутительно и противозаконно, мы на минуту снизойдем до обсуждения его по существу и постараемся выяснить, какие причины, по всей вероятности, вызвали это происшествие, то прежде всего встанет такой вопрос, - и нет человека, который не задавал бы его себе: «Каков мог быть мотив подобной меры?»
Приходится откровенно сказать, - ибо это действительно так, и если будущее займется когда-нибудь нашими маленькими людьми и мелкими делами, это окажется весьма любопытной подробностью данного любопытного случая, - что наши цензурных дел мастера, кажется, почувствовали свою нравственность оскорбленною пьесой Король забавляется; она возмутила целомудрие жандармов, отряд бригадира Леото был в театре и нашел ее непристойной, блюстители нравственности прикрыли свои лица, господин Видок покраснел. Словом, лозунг, который цензура дала полиции и который уже несколько дней бормочут вокруг нас, таков: «Дело в том, что пьеса эта безнравственна». Осторожнее, господа! Помолчали бы вы лучше на этот счет!
Объяснимся все же: не с полицией - полиции я, как человек порядочный, запрещаю рассуждать об этих вещах, - а с немногими почтенными и добросовестными лицами, которые, поверив чужим словам или побывав на спектакле, но не разобравшись в нем, необдуманно повторяют это мнение, хотя для опровержения его, быть может, было бы достаточно одного только имени обвиняемого поэта. Драма теперь напечатана. Если вы не присутствовали на спектакле, прочтите ее. Если вы были там, все же прочтите. Вспомните, что этот спектакль был не столько спектаклем, сколько битвой, вроде битвы при Монлери (да простят нам это немного тщеславное сравнение), где обе стороны, и парижане и бургундцы, утверждали, что они «сцапали победу», как говорит Матье.