— И как выпадут кости, Флотт? — Лицо короля исказила улыбка. — Скажи мне.
— Никак, сир. Что еще может предпринять против нас Рим? Полагаю, что святейшая лиса подожмет хвост. Ну, появится новая булла, почти дословно повторяющая прежнюю… это только ослабит силу папских постановлений. Возможно, добавятся мелкие дипломатические интриги. Только и всего.
— А мы, Флотт?
— Будем гнуть свое. Твердо и неуклонно. Пусть врагам станет еще страшнее от нашего упорства, которое, я уверен, они назовут тупым. Что ж, тем лучше, сир.
— Как ты, человек высокоученый и тонкого ума, можешь ратовать за грубую силу? Разве это пристало тебе?
— Мне — нет, но вам, сир, безусловно пристало. А я всего лишь ваш советник. Не более.
— Выходит, я груб?
— Вы сильны, государь. Сила же может быть только грубой. Это пугает тех, кто считают себя хитрецами.
Филипп не мог не подивиться правоте своего финансового гения. Все так и случилось, как предвидел Флотт. Против Бонифация поднялась вся Италия, что и заставило великого понтифика сделать еще один шаг к пропасти. Папа подарил «граду и миру» новую буллу, в которой, подтверждая свои прежние повеления, обрушился на французского короля с нареканиями за постоянные распри с Эдуардом I Английским и германским императором Адольфом.
Филипп только рассмеялся в ответ. Он даже закашлялся от хохота. Его красивое лицо покраснело от натуги и пошло пятнами.
Петр Флотт, принесший в королевские покои копию папской буллы, отвернулся к витражному зарешеченному окну и позволил себе легкую улыбку, которую тут же замаскировал надушенным кружевным платком.
— Возьми, — сказал Филипп, снимая с себя толстую золотую цепь. — Ты оказался прав. Где бы нам раздобыть еще денег, Флотт?
— Ваша щедрость безмерна, сир. — Флотт подкинул цепь на ладони — она тянула изрядно — и спрятал подарок в кожаную суму, подвешенную к широкому поясу. — С деньгами худо. Деньги — это не папские козни. Франция выжата, как губка.
— Так придумай же, как снова швырнуть ее в воду… Отчего ты не надел мою цепь?
— Я не маркграф, сир. Зачем возбуждать излишнюю зависть?
— Хочешь, чтобы я сделал тебя бароном?
— Нет, сир.
— Могу ли я доверять человеку, лишенному честолюбия? Чего же ты хочешь, Флотт?
— Самого утонченного наслаждения на земле, сир… Тайной власти. И она доступна мне… Благодаря вам, сир. А цепь я продам, чтобы еще лучше служить своему королю.
— Ты хочешь вернуть мне обращенный в червонцы подарок?
— Да, сир, но особым способом. Деньги пойдут на оплату моих агентов в Италии, Фландрии, Лангедоке, Франш-Контэ.
— Пусть так… Займемся делами, Флотт. Что будем делать с нашим вонючим папой и где взять золото?
— Это две стороны одной и той же монеты, сир. Если мы завладеем римским престолом, то добудем и средства для дальнейшей борьбы с сутанами. А это долгая война, государь. Поверьте, что с папой будет куда легче справиться, чем с легионом его епископов. Вот кого надо подрезать под корень… Не теперь, разумеется.
— А деньги? Папа беден, как церковная крыса.
— Не совсем так, сир. Но мы искусно разоряем его.
— Так где же взять золото? У кого мы можем его отнять?
— Тамплиеры, сир. Нужно вспороть брюхо ордену, ибо оно начинено червонцами.
— Рыцари храма — это большая сила, Флотт. И пока мы воюем с папой…
— Истина, сир! — С неожиданной горячностью Петр Флотт устремился к королю. — Орден можно свалить только с помощью папы!
— Это немыслимо, — холодно отстранился король. — Ты рехнулся, мой бедный Флотт… Бонифаций никогда не пойдет на это… Да и мне уже поздно мириться с ним. Я же ненавижу его, Флотт!
— О сир! Разве я говорю о Бонифации Восьмом? Просто нам нужен новый папа, наш, послушный, который покорно отдаст нам золото храмовников.
— Но прежде нужно еще свернуть шею старому…
— Да, сир. Это и есть оборотная сторона монеты.
— А так ли уж богаты храмовники, как говорят?
— Они значительно богаче, чем думают самые яростные их завистники.
— Вот как? Я хочу знать об этом, Флотт. Я хочу знать!
— Извольте, сир… От доверенных лиц и шпионов, засланных в сердце ордена, я знаю почти достоверно, что богатства храмовников неисчислимы. И этого вполне достаточно для того, чтобы усмотреть в них угрозу французской короне. Независимость и гордый нрав этой духовно-рыцарской республики увеличивают такую угрозу вдвойне. Орден, государь, это невидимое государство, опутавшее всю Европу, черпающее силу крови и духа в Азии.
— Я уже подумывал о том, что храмовникам не мешает подрезать крылышки. Но теперь я вижу — этого мало… Ты прав, лучше вспороть золотое брюшко. Пусть над этим поразмыслит Гильом Ногарэ. Он великий мастер выискивать законные предлоги. — Заметив, что губы Флотта сжались, король довольно рассмеялся. — Не надо ревновать, Флотт. Это не подобает тому, кто стремится к тайной власти. Учись владеть собой, оставайся бесстрастным… Разве ты не учил тому же своего короля? Да, Флотт, я груб и люблю грубую силу, явную силу, мой верный слуга. И потому у меня два советника… Чтоб никто и подумать не осмелился, что направляет волю своего короля.
— Да, сир, — пролепетал советник, на висках и на лбу его выступил пот. Но Флотт не посмел отереть лицо, хотя и сжимал в руке влажный, ставший вдруг таким жарким платок.
— Значит, решено. Все, что у тебя есть о храмовниках, передать мессиру Ногарэ… Теперь рассказывай.
— Что угодно услышать вашему величеству?
— Что мне угодно? — Лицо короля вновь исказилось гримасой улыбки. Филипп был явно доволен смятением и страхом, которые выказал вдруг холодный и точный Флотт. — Ты что, боишься? Я же люблю тебя и верю тебе… Скажи-ка мне, Флотт, вот что… Допустим на минуту, что мы победили Бонифация и держим за глотку нового папу… Да, держим за глотку! С чего мы начнем борьбу с орденом? В чем можно обвинить храмовников? Это правда, что они предаются разнузданным, богомерзким оргиям?
— Именно так, государь. Обвинение, которое мы могли бы в будущем предъявить рыцарям Храма, буквально лежит на поверхности. С одной стороны, они ведут жизнь праздную, позорят себя неумеренными роскошествами, с другой — проявляют удивительное равнодушие к своему истинному предназначению: войне с неверными, которую столь доблестно ведет христианский мир в лице Тевтонского ордена.
— Слабенько, Флотт, очень-очень жидко. Кого только нельзя обвинить в роскоши и небрежении христианским долгом?..
— Вы говорите о правосудии, сир?
— О чем же еще?
— Приношу свои извинения. Я не понял вас. Полагал, что речь идет всего лишь о… предлоге.
— Вот как? Но разве предлог не должен звучать достаточно убедительно?
— Любому предлогу нужную убедительность придадут только две вещи: диктат уверенной в себе силы и… свершившийся факт.
— Отлично, Флотт! Продолжай.
— За первоначальным обвинением обычно следует дознание. Оно и может подтвердить все то, о чем умалчивает юридическая формула предлога.
— Ты имеешь в виду богохульство?
— Да, сир. Оно будет выглядеть весомее, если вскроется уже по ходу дела. А вскроется оно всенепременно. Известно же, что посвящение в рыцари Храма сопровождается тайными обрядами, а на собраниях ордена совершаются богохульные отправления. Этого вполне достаточно для того, чтобы уничтожить орден и истребить его командоров.
— Вместе с фамилиями.
— Да. Плевелы лучше вырывать с корнями. Это, кстати, тоже даст добавочные поступления в казну. Освободятся ленные владения, майораты… Этот орден страшен хотя бы уж тем, что проповедует равенство. Любой рыцарь одет так же, как сам гроссмейстер, и все равны в разврате и осквернении святынь. Недаром храмовники подвергают своих неофитов столь сложной церемонии тайных посвящений. Мне ведомо, государь, что посвященного в рыцари принуждают, в знак повиновения старшим, отречься от Христа, плюнуть на святое распятие и растоптать его!