— С какого примерно времени известен рецепт?
— С начала четырнадцатого века, когда Филипп Четвертый Красивый, обвинив орден храмовников в богохульстве и непотребстве, истребил всю его верхушку вместе с великим магистром Жаком де Моле. Хотя король Франции и сумел в конце концов прибрать к рукам несметные богатства ордена, кое-что отошло к братьям-иоаннитам, которых объявили формальными наследниками. Филиппа прежде всего волновал голый чистоган, поэтому на всякого рода регалии, священные реликвии и прочую дребедень он смотрел сквозь пальцы. Лишь по этой причине рецепт избежал огня, безжалостно пожравшего все орденские архивы, и сохранился для поколений. Тайну свято берегли, но, несмотря на самую строгую конспирацию, кое-что все же просочилось. В замке Рогана в Сыхрове мне удалось узнать, как это произошло. Но это так, замечание по ходу…
— Нет уж, рассказывай! — потребовал Люсин, убаюканный сладкоголосым пением. Годы, разочарования, опыт — все оказалось бессильным. Стоило Березовскому дать волю фантазии, помноженной, однако, на строгую логику исторической достоверности, как он терял бдительность и совершенно незаметно оказывался в плену знаменитых Юриных реконструкций. Так случилось и на сей раз.
— Я знал, что тебя заинтересует этот момент, — мимоходом заметил Березовский, ничем не выказав тайного торжества. — Мне стоило немалых трудов докопаться до истины. Спасибо чешским товарищам, которые ксерокопировали и перевели все нужные мне документы. Так что у чешской милиции я по уши в долгу.
— Интересно, кто тебя туда направил? Чье ведомство?
— Ты, — с достоинством признал Березовский. — Твой уголовный розыск.
— То-то… Ты не у чехов, ты у нас в долгу, метр Березовский. Расплатишься новым романом. Не иначе.
— Ты хорошо помнишь «Три мушкетера»? — согласно кивнув, спросил Березовский.
— Перечитывал раз сто.
— Кто, по-твоему, был из них самый умный, из мушкетеров?
— Лично мне более всех импонировал Атос, невзирая на его явное пристрастие к выпивке, а скорее всего, именно по этой причине.
— Не паясничай, — бегло улыбнулся Березовский. — А как насчет Арамиса?
— Этого мне всегда было жалко. Слишком уж он принимал к сердцу превратности любви.
— Отсюда и его постоянное влечение к духовному сану! — поднял палец Березовский.
— …Которому он в итоге последовал, став генералом иезуитов, — тут же подхватил эстафету Люсин.
— Не кажется ли тебе, что из всех четверых он единственный, кому действительно посчастливилось сделать карьеру?
— Стал ли он от этого счастливее — вот в чем вопрос.
— Это другой разговор, — запротестовал Березовский. — Нас он сейчас интересует как личность, этот верховный иезуит, которому удалось проникнуть в святая святых мальтийского ордена.
— Ты шутишь! Разве это не выдумка? Я Арамиса имею в виду.
— «Записки шевалье д’Артаньяна» тоже, по-твоему, выдумка? Нет, шалишь, братец! Хоть великий Дюма и говорил, что для него история только гвоздь, на который можно навесить любые одежды, вколачивал он свои гвоздики намертво, не подкопаешься. Для настоящей фантазии необходима достоверная стартовая площадка. Мушкетер, избравший себе псевдоним Арамис, и его высокородная любовница герцогиня де Шеврез де Роган, чей портрет я собственными глазами созерцал в Сыхрове, — реальные исторические фигуры. Их богатое эпистолярное наследие, полное недомолвок, иносказаний и пропусков, помогло мне выйти на правильный путь. Усилиями бывшего мушкетера иезуиты уже при Людовике Четырнадцатом прибрали мальтийцев к рукам, а незадолго до Великой французской революции окончательно подчинили их своему влиянию. — Березовский торжественно склонил голову, словно закончивший выступление виртуоз. Пикантная подробность! — плутовски подмигнул он. — Арамис, кажется, не устоял перед соблазном попробовать средство… Но это уже совсем другая история. Вариации на темы романа «Десять лет спустя».
— Поразительно! — Люсин не скрывал своего восхищения. — Ты бесподобен.
— Мерси боку. Вопросы будут?
— Еще сколько! — Люсин на секунду задумался. — Скажи мне, пожалуйста, почему действие средства ограничивалось столь точно фиксируемым сроком? Не двадцать, не тридцать, а именно двадцать четыре? Это не кажется тебе странным?
— Нисколько. Именно на такой период Мефистофель заключил договор с Фаустом и с композитором Леверкюном из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна.
— Опять художественная литература, — разочарованно поморщился Люсин.
— Интересно, чем она тебя не устраивает? Гениальнейшие творения, подобные «Фаусту», вобрали в себя концентрированный опыт минувших эпох: исторический, художественный, духовный, научный — какой угодно! Я уж не говорю о том, что почти вся утечка информации о деятельности всякого рода тайных обществ осуществлялась через литературу. Сознательно или же бессознательно — это другой вопрос. Примером тому знаменитые «Розенкрейцерские рукописи», «Божественная комедия», «Граф Габалис», «Рукопись, найденная в Сарагосе» и, конечно же, «Фауст». Так что будь поосторожней… «Средство Макропулоса» Карела Чапека смотрел? «Ромео и Джульетту» Шекспира помнишь?
— При чем здесь «Ромео и Джульетта»? — удивился Люсин.
— А склянка с сонным зельем, которую вручил Джульетте монах Лоренцо? Про сон, что неотличим от смерти, забыл? — Березовский решительно двинулся в наступление.
— Но ведь они уснули не на двадцать четыре года? — сделал робкую попытку защиты Люсин.
— Во-первых, они уснули навсегда, а во-вторых, Шекспиру, величайшему из мировых гениев, было, извини, плевать на реалии. Любую действительность он подчинял главному — решению творческой задачи.
— И все же почему именно двадцать четыре?.. Ты извини, но как-то врезалось в голову, и совершенно нельзя отвязаться.
— Это хорошо, что врезалось. Это, брат, лучшее доказательство правоты. Ведь у каждой легенды есть своя реальная подоплека. — Березовский с наигранной медлительностью и неохотой вновь полез за блокнотом. — Проделаем нехитрые вычисления. Двадцать четыре мы можем записать как восемь, умноженное на три, но три плюс восемь будет одиннадцать. А что такое одиннадцать? Священное число тамплиеров, которых король и папа обвиняли в поклонении трехглавому дьяволу Бафомету, принимающему обличья белобородого старца и омерзительной кошки. Двадцать четыре — тайное число ада. Вот тебе одно из объяснений.
— Конечно, если опять вмешивается потусторонняя сила, все разумные объяснения отпадают сами собой.
— Мне тоже так кажется.
— Обратимся тогда к более животрепещущим темам, — предложил Люсин. — Где же все-таки хранятся сокровища? Катарские, тамплиерские, мальтийские? Я вполне допускаю, что большая их часть досталась королям и папской инквизиции, но что-то должно было уцелеть? Хотя бы самая малость?
— На весах современности она, эта малость, перевесит груз разграбленных золотых слитков, потому что коронованные хищники в первую голову охотились за звонкой монетой. Поэтому если и были у мучеников церкви какие-то тайные святыни, то именно они надежно схоронены в укромных местах.
— Будем рассуждать последовательно, — предложил Люсин, — начиная с катаров.
— Я почти уверен, что альбигойские святыни по сей день пребывают где-то в скальных галереях Монсепора. — Березовский спрятал блокнот, очевидно внушавший ему сомнения своей миниатюрностью, и провел по земле отчетливую черту. — Итак, Монсепор. — Он обвел неровный прямоугольник. — Затем палач и грабитель Монфор. Что-то, конечно, удалось схоронить графам Раймундам, какая-то толика досталась тамплиерам. Согласен?
— Логично. Теперь давай этих самых тамплиеров.
— Жак де Моле сгорел на костре, орден распущен, его имущество, уже разделенное между королями и папой, лицемерно передается на попечение иоаннитам. Конечно, братья-соперники по крестовым походам могли кое-что и сберечь. Но, скорее всего, рыцари храма сами позаботились о наиболее ценном имуществе. На то есть определенные указания. Операцию «Тампль» Филипп Четвертый начал, как ты знаешь, 22 сентября 1307 года, когда королевский совет принял решение об аресте всех тамплиеров, находящихся на территории Франции. Бальи, ведавшие судом и полицией, получили соответствующие приказы, которые были доставлены в запечатанных конвертах. Вскрыть надлежало в пятницу утром 13 октября — в «черную пятницу».