Между тем пронеслась в горячке суббота, незаметно пришло воскресенье, а до гроба святого Фомы было далековато. Но ширилось очистительное пламя, захватывая глухие углы и богом забытые норы.
Крестьяне Четэмской сотни, предводительствуемые Томом Берчстедом, напали на усадьбу присяжного Бедемантона, жители Фавершема с портным Джоном Гарднером во главе навели порядок в своей общине, Томас эт Равен из Рочестера захватил несколько кентских рыцарей и под угрозой тюрьмы заставил их присягнуть на верность народу.
И так было повсюду: деревни, сотни, города — длинный перечень дерзких подвигов и имен.
В понедельник, одиннадцатого, стали подниматься жители Бленгетской, Тенгемской, Уингемской, Кингемфордской, Кренбрукской, Тендерденской, Лонгбриджской сотен. И, как везде, выше крыш взлетала черная копоть. Вместе с податными списками трещали в огне протоколы судов и ренталии. Только книги уже не швыряли в костры. Повсеместно распространился строгий наказ «Большого общества»: оберегать от уничтожения и порчи запечатленную в буквах премудрость господню, нравоучения седой старины, героические сказания ближних и дальних народов. Взирая с прискорбием на разорение милых желудку и сердцу аббатств, изобильных вином, пшеницей и шерстью, прилежные летописцы не уставали повторять, что первым делом гнев озверелой невежественной толпы обрушивался на священные манускрипты. Память, травмированная пережитым страхом, явно подвела почтенных хронистов. Пергаментные портфели с денежными документами — единственное, что искала на полках либрариев вооруженная беднота. Ветхих рукописей, переплетенных в отполированную до блеска кожу, не коснулась злонамеренная рука. Там и остались они, где стояли, благополучно пережив все превратности долгих столетий. Уцелели и хроники, без коих едва ли можно было воссоздать удивительные метаморфозы тех незабываемых дней.
— Быстрее, быстрее! — понукал побледневший от бессонницы Тайлер.
Его губы потрескались, запеклись коркой, покраснели окаймленные свинцовой тенью глаза. Даже конь его и тот до того отощал, что выступили полукружия ребер.
Когда с возвышенности вдруг распахнулась долина Стаура с каменным мостом и купами ив, отливающих серебром, Уот сомкнул воспаленные веки. Поля цветущей горчицы, уступами нисходящий к реке виноградник, могучие башни в радужной дымке — все было как сон среди бела дня.
Глава девятнадцатая
Джон Правдивый
Джон Пастух, некогда священник церкви св. Марии в Йорке, а ныне в Колчестере, приветствует Джона Безымянного, и Джона Мельника, и Джона Возчика и просит их, чтобы они помнили о коварстве, господствующем в городе, и стойко держались во имя божие, и просит Петра Пахаря приняться за дело и наказать разбойника Хоба и взять с собой Джона Правдивого и всех его товарищей и больше никого — и зорко смотреть на одну только голову и ни на какую больше.
И сбылось по слову его: двадцать, если не более, тысяч собрались в Мейдстоне, и явились к тюрьме, и распахнули перед узником двери. Стража, едва прознав о приближении такой силы, поспешно бежала. Ворота и те остались незапертыми. Мечи, протазаны валялись в дикой траве, вымахавшей в рост человека, под зубчатой стеной.
Двор опустевший, солнечным жаром облитый, песня жаворонка невидимого и тишина, вдруг воцарившаяся после лязга и гомона, пронзительная, тугая, как натянутая для выстрела тетива. Рядом с колодезным срубом сталью поблескивал чертополох. Скромный цветочек алел запекшейся каплей. И белое облако, словно вестник желанный, парило в слепящей голубизне.
Джона Болла, а за ним и других заключенных бережно вынесли на середину двора. Заросший, босой, закрываясь рукой от непривычного света, он приготовился к проповеди, но не сумел преодолеть волнения. Растроганно, как патриарх на внуков и правнуков, взирал на обнаживших головы вооруженных людей. Строги и сосредоточенны были их лица, но радостны и беспечны доверчивые глаза.
— Братья мои, — начал Болл, и собственный голос показался ему чужим и далеким. — Добрые мои англичане!.. Прошу вас лишь об одном. Доведите до благополучного конца начатое дело. Не бросайте его на полдороге. Вас так легко обмануть фальшивой улыбкой и лживыми обещаниями. Не доверяйтесь никому, кроме Джона Правдивого и верных друзей его… Тернист и долог путь к правде, не раз и не два вам захочется остановиться, передохнуть, а то и вовсе вернуться назад, когда покажется, что цель достигнута, враги отступили, победа, как спелое яблочко, сама готова упасть в ваши руки. Сохрани нас, боже, от такого соблазна! Не отдохновение, но лютую смерть обретете вы под кровлей родного дома. Смерть и рабство, а рабство хуже, чем смерть, подстерегают вас под каждым кустом, принимая соблазнительные обличья. Не обольщайтесь! Крепитесь! Только свободными вы сможете возвратиться к вашим женам и детям. Добыв свободу для них, вы и сами почувствуете, что значит свобода… Теперь идите, я все сказал.
— Благослови, отец! — послышался откуда-то из задних рядов зычный, уверенный голос.
Людская масса зашевелилась, пришла в движение, неохотно раздавшись, образовала проход, и Джон Болл увидел, как от ворот прямо к нему направился широкоплечий, ладно скроенный человек с оловянным образком святого Христофора поверх кольчуги.
— Уот Тайлер! — послышались восклицания, и вскоре это имя было у всех на устах. Его повторяли, словно пробуя на разные лады, то здесь, то там, прислушиваясь к звучанию, передавали дальше, пока нарастающий рокот не поглотил отдельные возгласы. Этот короткий путь от ворот до середины тюремного двора был подобен восхождению на самую высшую ступень признания, которую дарует единодушный выбор народа.
Тайлер еще шел к проповеднику, а в толпе уже говорили, что он и есть легендарный Джон Правдивый — воин, защитник, вождь. Откуда пришла весть, какими путями распространилась? Едва ли кто-то успел произнести членораздельные звуки, и уж тем более не могли они разлететься так скоро от одного уха к другому. Не так это было, не так. Помимо слуха и речи люди словно бы обрели дар прозрения. Неподвластная пространству и времени нервная сила пронзила всех и каждого, подчиняя единому ритму. И не было радости светлее и шире, чем это удивительное ощущение высочайшего взлета, в общем биении слившего удары тысяч сердец.
Экстатические видения, восторг и ужас, упование на небесные блага и леденящий трепет загробных мук — все это было с детства знакомо. Века прошли в напряженнейшем ожидании: то ли скорого освобождения гроба господня, то ли еще более скорого конца света. «Черная смерть» опустошала города и веси, безумные чудотворцы брели по дорогам в толпе калек и слепцов, падали и бились визионерки, узревшие божью матерь, и выступали кровавые стигматы на руках и на лбу, и выли на разные голоса дьяволы, завладевшие телом.