И расстаяли стены Шибальбы, как дым, и расплылись горизонты, как тучи, и я понесся навстречу лучам.
«Три мяча, четыре букета, — думал я, — Трижды четыре — двенадцать». Все универсалии сущего объяло это число.
Солнце светило мне прямо в лицо, не ослепляя глаз, на затмевая Луны, что сияла по левую руку, и немигающих звезд, окруживших меня с разных сторон.
Голубой шар в облачных вихрях проплывал под ногами. Я видел все океаны и материки, все горы и реки, и все города слились для меня воедино. Словно лица друзей, я узнавал очертания улиц и их названия воскресали, как имена позабытых друзей.
Плаца Майор де Мерида вливалась в русло Елисейских Полей, Конститьюшн Авеню сужалась в проспект Нефертити, и я уже не знал, где Мерида, где Париж, Вашингтон и Луксор. Промелькнули стамбульская Сенетчи Селим, Джудха Садак в Катманду, Калакула Авеню на Оаху, афинская Сингроу, Адомберг-гассе в Вене, Принсенграхт-канал в Амстердаме, стокгольмский Кунгсгатан и линцская Хиртлштрассе.
Прорезанный эстакадами, рельсовыми путями, руслами рек и каналов, Мультиполис Земли раскрыл мне объятья, как Всемилостивый ботхисаттва о тысячи рук. И окна домов были распахнуты, как глаза на ладонях Авалокитешвары, и трепетали радуги в разгранке стекол.
Где-то возле Апрелевки, между сиротливым кладбищем на обрыве и заброшенной стройкой, приняла меня твердь.
«Здесь! — ёкнуло в груди. — Где-то поблизости»…
АВЕНТИРА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Мерида — Мехико — Париж — Вашингтон
— Я возненавидела Джонсона, — прощаясь с Ратмиром у вертолета, бросила Долорес, — но не хочу ненавидеть тебя. — Ветер трепал ее волосы. Она отвернулась, кусая губы. — Нет, я все понимаю. Ты должен… Желаю удачи, Рамиро.
— Мы увидимся в Гонолулу? — спросил он, опустив голову.
— Не знаю… Ты мне позвонишь? — она прикоснулась к его щеке, оставив бледный отпечаток помады.
— Позвоню, — он залез в кабину и, приникнув к стеклу, проводил ее долгим взглядом. Долорес так и не обернулась. Исчезла за поворотом дороги, прорубленной через лес, неотвратимо и безвозвратно.
Мысленно отдаляясь, Ратмир напряженно следил, как воздушные вихри колеблют очертания купола, вознесенного над непроглядной зеленью сельвы, но удаляющаяся фигурка в защитном комбинезончике все стояла перед глазами. На душе было пусто и пасмурно. Промелькнувшая тень облегчения показалась предвестником мертвой тоски, что подымется изнутри, как только растает заторможенность. Так напоминает о себе боль, приглушенная анестезией.
Полет из Мериды в Мехико, а затем в Вашингтон проходил в тяжелом полусне. Не мучило сожаление, не растравляли несбыточные надежды. Гнет предопределенности притупил остроту почище новокаиновой блокады.
Джонсон не торопился с объяснением, догадываясь, чем вызвана подавленность не в меру эмоционального россиянина. Сказал только, что на месте будет виднее.
— Надеюсь, теперь-то вы осознали, зачем нужен американский паспорт? — спросил он, когда под крылом поплыла серая гладь Потомака.
— По-моему, я и с самого начала не очень сопротивлялся.
— Однако восторга не выразили.
Ратмир неопределенно повел плечом.
Прямо из аэропорта они поехали в Александрию. Борцов хорошо знал этот район по предшествующим визитам. Поблизости — на другом берегу Потомака — находились Капитолий, Белый дом и военное министерство, а от Национального аэропорта можно было доехать за двадцать минут. Увидев многоэтажную башню, возвышавшуюся посреди сквера, зажатого между набережной и развязкой хайвэя, он узнал отель «Редиссон Парк Плаза», где семь или восемь лет назад проходила конференция «Новые мосты к миру».
Это был беспрецедентный «горбачевский десант», как окрестила его печать: ученые, писатели, общественные деятели — всего свыше сотни. Невзирая на бьющую в глаза показуху, встреча, не в пример прочим, внесла «заметную лепту», — как писали газеты. Прием у Рейгана, Государственный департамент, сенат, Конгресс, Пентагон, Гарвард — это было серьезно.
Вопреки ожиданиям, Джонсон крепко застрял в Вашингтоне. Целыми днями пребывая в бегах, он возвращался поздно вечером, а часто и вовсе не ночевал в гостинице. Предоставленный сам себе, Ратмир бродил по музеям, копался в Библиотеке Конгресса или часами смотрел телевизор, перепрыгивая с канала на канал. В первый же день он позвонил в Тустла Гутьерес, но никто не взял трубку. На следующий день, возобновив попытку, надавил на рычаг, не дождавшись гудка. Понимал, что не волен вернуть несбывшееся, и боялся оборвать последнюю паутинку. Сидя рядом с телефоном, где лежала визитка Долорес, наугад нажимал кнопки инфракрасного пульта, но не видел экрана. Обрывки боевиков, рекламу, проповеди, бейсбольные матчи — все гасила ее удивительная улыбка, ее волосы и глаза. Этот образ, живой, полнокровный, словно бы ниспосланный свыше, не заслонял Нику. Он думал о ней неотступно, качаясь между отчаянием и надеждой, и торопил пустые, никчемные дни. Целиком отдавшись раздиравшим его метаниям, Ратмир почти не интересовался, чем так занят его работодатель и спутник. Одна лишь забота гвоздила: «Когда?». Он и не подозревал, каких усилий стоило Джонсону заполучить паспорт, какие вихри метутся на том берегу Потомака, какие связи задействованы.