И пусть молчит телефон. С нами ничего не случилось, Ника. Просто мы никому не нужны, и нам с тобою тоже никто не нужен. Пусть молчит…»
Звонок прозвучал в тот самый момент, когда Ратмир дописывал последнюю фразу. Это не было прощальным письмом. Прощаясь с жизнью, пока на словах, он расставался с прошлым. Оно отрывалось, как бинт, приклеившийся к запекшейся, но еще воспаленной ране. Вот он и писал, стараясь заполнить саднящую пустоту, писал в стол, чего не случалось с той давней поры, когда перед ним закрывались двери редакций. Теперь можно было печататься сколько угодно, да только он не хотел. Брезговал участием в грандиозной по масштабам и мелкотравчатой по существу склоке, в которой напрочь тонули отдельные голоса. Это прежде всего касалось газет. Вне зависимости от политической ориентации, тиражи их резко сократились, авторитет упал, и никакая, даже самая умная и злободневная публикация не могла повлиять на общественное мнение. Да его и не существовало, этого мнения, ибо прежнее общество, соединенное страхом и, пусть лживой, но хоть какой-то идеей, распалось на аморфные составляющие. Какой смысл печататься в газетах?
Ратмир давно понял, что смысла нет, и отвечал отказом на все предложения. К нему перестали обращаться. Затем настала очередь телевидения, охваченного рекламной лихорадкой и бесовским шабашом. Не желая общаться с доморощенными скоробогатчиками, а еще пуще — с самозванными колдунами, астрологами и всяческими экстрасенсами, он бросил авторскую программу, на которую потратил два года.
Оставались книги. Вот он и писал потихоньку, не слишком заботясь о публикации. Переиздание позволяло хоть как-то сводить концы с концами.
Отторжение налаженного уклада и старых, казавшихся такими прочными, связей даже начало доставлять удовольствие, хоть и ощущался в том мазохистский привкус.
Публичные собрания, советы, секции, выборы-перевыборы с их сварами, президиумом, фуршетом — со всей этой белибердой было покончено навсегда. Юбилеи, приемы, презентации — к черту! Вместе с облегчением пришло осознание личной свободы.
Нежданный звонок заставил его внутренне вздрогнуть.
Отбросив дощечку, на которой привык писать, полулежа устроившись на диване, Ратмир бросился в кухню, где висела американская трубка с кнопочным набором.
— Это квартира господина Борцова? — откликнулся на короткое «да» незнакомый женский голос.
— Слушаю вас.
— Могу я переговорить с Ратмиром Александровичем?
— Это я.
— Добрый день, Ратмир Александрович, вас беспокоят из телевизионного агентства «Зенит». Сейчас соединю с Петром Ивановичем, генеральным директором.
Пока соединяли, Ратмир невольно прислушивался к неразборчивому гомону, прорезаемому выкриками и смехом. Он впервые слышал об этом агентстве и, тем более, о его генеральном директоре. И вообще терпеть не мог манеры звонить через секретаршу. Милостью судьбы они остались в той, прошлой жизни: те главные редакторы, министры, секретари ЦК. Что же до нынешних… От них уже ничего не зависит. Тем смехотворнее выглядят номенклатурные потуги расплодившихся, как как кролики, гендиректоров, всяческих президентов и самозванных академиков неведомых академий. Хамская спесь, замешанная на прирожденном лакействе. Не уважают ни других, ни себя. И то, что так называемые «новые русские», а этот Петр Иванович определенно принадлежал к их когорте, так живо и жадно переняли блеск и нищету прежних хозяев, не внушало оптимизма насчет торжества демократии. К обращению «господ™» либерально мыслящий Ратмир тоже не мог привыкнуть, хотя как должное воспринимал «мистер» и «сэр».
Пауза затянулась, и он уже готов был повесить трубку, как она ожила бодреньким дискантом.
— Приветствую вас, Ратмир Александрович! Как живем-можем в наше трудное время?
— Как можем, так и живем, — отчужденно ответил Ратмир. — Чем могу быть полезен?
— Мы к вам по поводу вашей книжки… Тут поступило предложение из США насчет телевизионного фильма. Вы не против?
— Какой именно… книжки? — поежился Ратмир.
Он бы никогда не позволил себе выразиться подобным манером о чужом произведении, как не употребил бы слово «творчество», говоря о себе самом. И то, и другое — пренебрежение и гордыня — свидетельствовали не только о дурном воспитании. Плохо организованная речь, чем страдало подавляющее большинство политических деятелей, объективный показатель весьма посредственных ресурсов головного мозга.